На стальном ветру
Шрифт:
В зале воцарилась тишина, пока они ждали ответа ученого. Зная своенравный характер Травертина, Чику нисколько бы не удивилась, если бы он просто смерил их всех взглядом с бессловесным вызовом.
Но после нескольких секунд молчания Травертин повернулся на своем сиденье, чтобы оглядеть собравшихся.
– В чем смысл всего этого?
– В демонстрации вашего уважения к авторитету этой Ассамблеи, - сказал Утоми.
– Я буду уважать это, когда вы перестанете обманывать себя. Дело не во мне. Дело даже не в несчастном случае с Каппой. Речь идет о вас и ваших двойных
– Вы высказывали это мнение много раз, - сказал Утоми с видимой усталостью.
– Вы явно не передумали.
– Наша ситуация тоже не изменилась. Мы по-прежнему несемся в космосе со скоростью двенадцать целых семь десятых процента от скорости света, не имея возможности замедлиться. Менее чем через девяносто лет мы проплывем мимо места нашего назначения. Это не изменится до тех пор, пока вы не вытащите свои головы из песка и не начнете смотреть правде в глаза.
– Нам не нужно напоминать о нашем затруднительном положении, - сказал Утоми, - так же как и вам не нужно напоминать, что у нас впереди еще много десятилетий полета.
– И когда вы, наконец, отмените Соглашение "Пембы"? Через двадцать лет? Пятьдесят? Что, если это не даст нам достаточно времени?
– Когда условия Соглашения "Пембы" будут смягчены, - сказал Утоми, - будет начата исследовательская программа по всему каравану, посвященная проблеме замедления скорости. Сотни, тысячи умов, обладающих всеми необходимыми ресурсами и оборудованием. Масштабные совместные усилия. Но вам это никогда не нравилось, не так ли? Вы никогда не смогли бы стать частью коллективного предприятия. Это должен быть Травертин, одинокий гений.
Травертин снова повернулся на своем месте и обратился к Ассамблее.
– Я использовал в своей лаборатории больше энергии, чем когда-либо можно было объяснить экспериментами, которые, как я утверждал, проводил. Но хватило ли у кого-нибудь из вас когда-нибудь смелости спросить меня об этом?
– По-моему, это звучит как признание, - сказал Утоми.
– Прежде чем мои констебли занесут это в протокол для потомков, не хотели бы вы внести поправки в свои показания?
– То, что я сделал, было обязанностью, а не преступлением. Мое заявление остается в силе.
– Тогда почему вы убежали?
– спросил Утоми.
– Потому что я человек. Потому что я знаю, что это будет означать для меня.
– Ничего... не решено пока, - сказал Утоми, как будто он пытался предложить этому осажденному, воинственному человеку какой-то проблеск надежды.
– Законодательство сформулировано очень точно - так и должно было быть после того, как вы в прошлый раз нарушили наши существующие законы. Нам нужны доказательства того, что вы сознательно навлекли на нас этот риск, что вы намеренно обратились к пост-чибесовской физике, а не наткнулись на нее случайно, занимаясь каким-то другим направлением исследований.
Травертин наградил это заявление взглядом, полным пылающего презрения.
– Я никогда в жизни ни на что не натыкался.
До сих пор никто из представителей не произнес ни слова, но Чанг, представитель палаты Мю, сидевший через несколько мест справа от Чику, больше не мог сдерживаться.
– Соглашение "Пембы" было подписано не для того, чтобы задушить научные исследования, Травертин. Это было сделано для того, чтобы они не вышли из-под нашего контроля. Если бы мы хотели полностью отказаться от экспериментов, мы легко могли бы сделать это после "Пембы". Тем не менее, мы по-прежнему допускаем это, даже поощряем - но всегда при условии, что те, кто проводит исследования, будут делать это ответственно.
– Проблема в том, - сказал Фирдауси, представитель палаты Сигма, сидевший позади Чику, - что мы знаем историю Травертина. Никогда еще не было человека, у которого было бы меньше шансов случайно нарушить Соглашение.
– Это правда, - сказал Травертин, с беспечным пренебрежением относясь к последствиям этого признания.
– С чего бы мне вообще это отрицать? Мы не понимаем пост-чибесовскую физику, так как же мы можем обнести ее забором и приказать никогда не пересекать эту черту?
– Со временем, - сказал Утоми, - у нас сложится гораздо более полное понимание.
– Да, - невозмутимо ответил Травертин.
– И, насколько я помню, пятьдесят лет назад вы говорили точно то же самое - все будет хорошо, деточки. Ложитесь спать и перестаньте волноваться. И не упоминайте о замедлении в приличной компании.
Чику знала, что в этом была доля правды. Снижение скорости превратилось из неудобной, эмоционально чувствительной темы в нечто такое, о чем почти никогда не упоминалось. Как будто, если не говорить об этом, проблема каким-то волшебным образом исчезнет сама собой.
Простой факт заключался в следующем: голокорабли двигались слишком быстро. В начале своих путешествий, в приливе оптимизма, который сопровождал время стремительного технического и научного прогресса, их правительства делали ставки на будущее. Вместо того чтобы тратить триста лет на пересечение космоса до Крусибла - первоначальное, достижимое намерение, - путешествие можно было бы сократить всего до двухсот двадцати. Хитрость заключалась в том, чтобы продолжать сжигать топливо, съедая огромные запасы, которые должны были храниться в резерве до тех пор, пока голокораблям не понадобится замедлить ход. Вместо того чтобы использовать это топливо для замедления, они использовали бы что-то другое - какой-нибудь более эффективный процесс или совершенно новую двигательную установку.
Другими словами, что-то, что еще предстоит изобрести.
Но это "что-то еще" проявляло упорное нежелание появляться. Многие многообещающие пути привели в тупик. Проблески оказались миражами, мистификациями. Тем не менее исследователи продолжали работать: теория подкрепляла эксперимент, эксперимент подкреплял теорию. Интеллектуальные усилия охватывали множество голокораблей и простирались аж до Солнечной системы. Устремление поглотило жизни и мечты и выплюнуло горечь и уныние.
Никто не возражал против этого, по крайней мере, поначалу. Но постепенно воля ослабла. Исследовательские направления начали забрасываться, объекты консервировались или демонтировались.