На все четыре стороны
Шрифт:
— Когда красные подошли к палате, которую вел я, мне уже было известно о расправе, поэтому я задержал их на пороге и сказал: «Входить нельзя, здесь сыпнотифозные. Вы что, хотите заразиться?» Они не слишком-то поверили, но не решились войти и удостовериться, — усмехнулся Вадюнин. — Конечно, нам повезло, что они не задержались в городе: корниловская армия уже наступала, однако много людей погибло, хотя могло быть и больше. Они никого не щадили, даже женщин. Там, где сестры пытались вступиться за раненых, сестер убивали, а перед этим так мучили… Женщинам лучше не попадаться им в руки.
Я вспомнила рассказы своих сокамерниц в Свийске, но не стала говорить ему о них, а только сказала:
— Да, я знаю. Старший врач дал нам, женщинам, по порции морфия, чтобы не попасться живыми в руки большевиков. Мы ладанки с ним носим на цепочке с крестом.
— Морфий не быстро действует, это не кураре, — почему-то очень сердито сказал Вадюнин.
— Ну что ж, значит, нужно выпить заранее, — усмехнулась я, хотя веселого здесь было мало.
Он все стоял, не уходил.
— Ну как, заговорил ваш солдат? — спросил вдруг.
— Который? А, Девушкин… Нет, все так и твердил одно и то же: сестрица да сестрица. Ничего, я по опыту знаю, что главное — начать. Кстати, он ведь санитар. Его ранило и контузило, когда он из боя офицера выносил.
— Герой… — задумчиво сказал Вадюнин, но мысли его были далеко.
Я посмотрела на часы и встала.
— Ну, пора мне по палатам пройтись и посмотреть, как там.
— Можно с вами? — быстро спросил Вадюнин.
— Отчего же нельзя? Идемте.
Мы начали как раз с той палаты, где лежал Девушкин. Он крепко спал, свернувшись калачиком, выставив из-под одеяла раненую ногу. Я поправила одеяло, мы прошли дальше мимо коек. Палата была большая, мы долго ходили. Наконец вышли. Напротив были две офицерские палаты. Я повернула к ним, но Вадюнин сказал:
— Простите, но я пойду. Вдруг почувствовал, что страшно устал, а завтра мне с утра заступать на дежурство. Хоть пару часов посплю.
— Конечно, прощайте, доброй ночи, — сказала я и ушла в офицерские палаты.
Вернулась, посидела на своем стуле и опять пошла по палатам. Так до утра. Несколько раз смотрела на Девушкина — он все лежал на боку, дышал тяжело, громко. Потом все ровнее, все тише и спокойней.
Утром мы с новой дежурной сестрой, пришедшей сменить меня, вошли в солдатскую палату, и нас встретил шум: сосед Девушкина обнаружил, что тот умер во сне!
Какая тяжелая это была история… Я очень переживала внезапную смерть солдата, я ему как близкому, родному человеку сочувствовала, трогал он меня своими попытками вырваться из немоты и неподвижности, до самого сердца трогал. Не могу описать, как я рыдала…
Но, кроме того, это был большой удар по моей репутации как сестры: просмотрела, как человек умирал… Конечно, часто бывало, что люди умирали во сне, но то были тяжелораненые, на которых смерть свою печать поставила или по поводу которых имелись сомнения в их выздоровлении, а тут… Ну ничего, ничего у Девушкина не было серьезного!
Я помню, какое напряженное лицо было у Льва Михайловича, когда он выслушивал мои сбивчивые объяснения, что я не раз к Девушкину подходила, что все было в порядке… Мне его отчужденность, его холодный взгляд были так же тяжелы, как смерть Девушкина. Но доктор Вадюнин очень сильно за меня заступался, говорил, что провел рядом со мной несколько часов, и несколько раз в палату со мной вместе заходил, и видел, что все раненые были живы. Кто из раненых это слышал, подтвердили: да, мол, истинная правда, доктор и сестра заходили… Мне, конечно, приятна была его невинная ложь в мою защиту (на самом деле Вадюнин заходил всего только раз), я снова расплакалась, так была тронута. Однако на доктора Сокольского слова Вадюнина произвели какое-то странное впечатление: он помрачнел, стал говорить вовсе грубо, велел мне уйти и на глаза ему не показываться, вообще пригрозил на кухню перевести… Это было так на него не похоже, что я ушла сама не своя, легла дома на постель, укрылась «волшебной камизэлькой» и стала молить и бога, и ее, чтобы все уладилось.
Ничего не уладилось. Конечно, на кухню в подсобницы меня не перевели, но Левушка меня по-прежнему видеть не хотел. В это время начались бои, и несколько человек должны были отправиться с передвижным лазаретом с воинскими отрядами. Доктор Сокольский сказал, что старшим врачом в рейд вызвался Вадюнин. Кто поедет из сестер? Нужны только доброволицы.
Я на него посмотрела и — шаг вперед, как солдат из строя:
— Отправьте меня!
Лев Михайлович на меня уставился, и я увидела, как его холодные, строгие глаза стали вовсе ледяными. Потом он произнес:
— Извольте, сестра Колчинская. Не смею мешать.
Я удивилась до крайности — что за ответ?! Но ничего не спросила.
Тут же из рядов протолкалась Малгожата:
— Я тоже поеду.
— Хорошо, сестра Потоцкая. Довольно будет вас двоих. Теперь трое санитаров.., ездовые… — Он назвал фамилии. — Вещей никаких не берите, налет рассчитан только на два дня. Прощайте, храни вас бог.
Повернулся и ушел. И на меня даже не поглядел.
Хорошо бы, думаю, убили меня в этом налете!
— Наконец-то лев зарычал… — пробормотала Малгожата. — А то будто он ягненок, а не лев.
— Ты о чем? — спрашиваю, едва удерживая слезы.
— А ты не понимаешь? — усмехнулась она.
— Нет…
— Ну и ладно. Потом скажу.
Засмеялась и отошла от меня, так ничего и не сказав.
Мы выступили. Еще до отхода произошла короткая стычка Льва Михайловича с Вадюниным. На наших повозках были укреплены брезентовые фургоны для защиты от дождя, а Сокольский приказал их снять, чтобы красные не начали садить по ним из пушек, потому что они в степи издалека видны. Вадюнин возмутился: а вдруг дождь, раненые промокнут, да и теплее под брезентом!
Сокольский холодно ответил:
— Да уж лучше замерзнуть, чем под обстрел попасть. Все, мои приказы не обсуждаются!
И ушел. Вадюнин холодно посмотрел ему вслед, а Малгожата захихикала.
Между прочим, Сокольский оказался прав, потому что однажды мы стояли в перелеске во время боя, затаившись, с тремя двуколками раненых, и вдруг вдали на рельсах показался красный броневик, который на всех парах шел к центру боя. Мы дышать перестали, нас не заметили. А были бы фургоны? Конечно, перебили бы всех.