На все четыре стороны
Шрифт:
К тому времени из передовых окопов наших разглядели наконец, что стреляют по безоружным гражданским беженцам, и пальба прекратилась. Двое или трое солдат даже вышли, чтобы помочь Малгожате донести раненых, однако Всеволжскому помощь уже не понадобилась. Он был убит наповал. Я хоть и лежала без памяти, все же была жива, и Малгожата, чуть только оказалась на земле обетованной, потребовала, чтобы меня отправили в военный лазарет.
Каково же было мое удивление, когда я очнулась после долгого беспамятства и увидела над собой сначала лицо какой-то незнакомой сестры милосердия в белом, столь привычном мне платке, низко надвинутом на брови, а рядом — лицо врача… Нет, конечно, я решила, что у меня жар и бред, потому что это было лицо человека, о котором я думала непрестанно: лицо Льва Сокольского! Судьбе было угодно, чтобы я оказалась именно на его попечении.
Я усмотрела в этом благословение Провидения, однако ни слова о чувствах между нами сказано не было, я и подумала, что наши взгляды и многозначительное молчание в том склепе было исполнено значения лишь для меня, но отнюдь не для него… Впрочем, отношения между нами были самые дружеские, и когда я начала выздоравливать, я попросила доктора Сокольского принять меня на службу в его передвижной лазарет. Еще со времени нашей первой встречи он знал о моем сестринском опыте, поэтому согласился взять меня с радостью. А я подумала, что если не повезло мне в чувствах, то хоть другом ему я смогу быть, другом и помощницей, смогу смотреть на него хотя бы издали, мечтать о нем.., пусть это даже будут самые бесплодные мечтания.
Малгожата часто заходила навестить меня. Я не раз пыталась благодарить ее за спасение: сначала она вывела меня из тюрьмы, потом не бросила раненную, хотя кругом свистели пули и ей было нужно думать прежде всего о спасении собственной жизни. Но она очень смеялась над моими благодарностями и твердила, что все это ерунда, наоборот, она меня должна благодарить, мол, я ее счастливый талисман, ведь с тех пор, как я появилась в ее жизни, у нее все пошло на лад, а раньше на нее так и сыпались беды: красные вынудили ее работать на себя, угрожая расправой, бежать никак не удавалось, ни с кем она не могла сговориться, а тут словно благословение небес на нее снизошло!
Она тоже пристроилась работать в лазарете, однако, как мне показалось, доктор Сокольский был этим не слишком-то доволен. Вообще, я к ним двоим внимательно присматривалась. Я очень любила их обоих, но для меня было бы величайшим горем на свете, если бы они полюбили друг друга. К счастью, этого не произошло. Лев Михайлович поглядывал на Малгожату недоверчиво, она на него — с опаской и, как мне кажется, с обидой. Наверное, оттого, что он не пал жертвой ее чар, как другие… Кстати говоря, чары Малгожаты, ее воздействие на мужчин были очень полезны для лазарета. Слов нет, выздоравливающие господа офицеры готовы были поубивать друг друга за один ее благосклонный взгляд, она могла разрознить компанию самых близких друзей, однако именно эта ревность, эта влюбленность совершенно волшебным образом ускоряли выздоровление раненых. К тому же Лев Михайлович всегда брал Малгожату с собой, когда ездил к какому-то армейскому начальству выбивать материалы, деньги, транспорт, продукты… Ее воздействие на мужчин продолжало оставаться невероятным, и если бы для нужд лазарета потребовался, например, аэроплан, не сомневаюсь, что он был бы нам вскорости доставлен. Впрочем, гораздо больше нас волновал такой вид транспорта, как подводы для перевозки раненых или вагоны для той же цели. Ни подвод, ни вагонов у нас никогда не было вдосталь, потому что их просто не было фактически, и даже порабощенные Малгожатой интенданты не могли вынуть их в угоду ей из воздуха… В воздухе их тоже не было, увы!
Честно говоря, меня именно тогда начало терзать неверие в возможность нашей победы. Такая расхлябанность царила в тыловых частях, в снабжении самой необходимой мелочью… Впрочем, об этом слишком горько вспоминать, ибо именно в этом я вижу одну из причин нашего позорного, трагического, рокового поражения в борьбе с красными.
Итак, рана моя зажила, я выздоровела и начала работать в лазарете. Была я и сиделкой (людей у нас не хватало), брал меня доктор Сокольский и ассистировать ему при операциях. Давно прошли те времена, когда я падала в обморок при виде крови или ампутированных частей тела. А вот Малгожата и близко не могла к операционной подойти и предпочитала проводить время в палатах.
Медицинский персонал наш менялся. Сестры иногда влюблялись в выздоравливающих офицеров и уезжали с ними, когда те отбывали в свои части. Некоторые врачи, которые прибывали к нам на службу, исчезали так же внезапно, как появились, и тогда становилось понятно, что они использовали наш лазарет просто как средство более безопасно и комфортабельно добраться до каких-то географических пунктов. Добрармия рассеивалась по российским просторам, теряла людей не только в боях и сражениях — многие давно разуверились в победе и мечтали просто пересидеть разруху и войну в родных местах, надеясь, что все как-нибудь уладится и без них… Не уладилось, как показала жизнь!
Наверное, и в управлении нашей армией нужна была такая же жестокость, которую проявляли красные по отношению ко всем, чужим и своим…
Но я все отвлекаюсь…
Словом, состав нашего персонала был переменчив, часто возникали люди, увидав которых в первый раз я недоуменно спрашивала: «Кто это?» — и узнавала, мол, доктор такой-то, сестра такая-то… Лица некоторых казались мне знакомыми, видимо, я их тоже когда-то где-то встречала, но слишком многих людей я видела за эти несколько лет, а хорошей памятью на лица я никогда не отличалась, как уже не раз было сказано.
И точно таким же смутно знакомым показалось мне лицо нового доктора Вадюнина, который прошел мимо меня в составе свиты доктора Сокольского, совершающего обход лазарета.
Я как раз сидела в солдатской палате и учила говорить одного раненого и контуженого солдата. Фамилия у него была смешная и трогательная, из Достоевского — Девушкин, а звали.., не помню, как его звали, может быть, даже и Макар. Девушкин долго лежал без сознания, а когда очнулся, мы долго думали, что он лишился разума: никак не понимал, что от него хотят, что вокруг говорят. Потом как бы стал вспоминать значение слов, их смысл, однако сам говорить не мог. Он любил, когда я к нему подходила. При виде меня его остановившийся — «контуженый», как мы называли, — взгляд оживлялся. Он всегда так радостно улыбался мне, следил за моими глазами и силился издавать какие-то звуки: пытался заговорить. Это меня очень трогало. Но его усилия все никак не увенчивались успехом. И вот как раз в ту минуту, когда в палату вошел Лев Михайлович с обходом, Девушкин повел глазами на входящих да как закричит:
— Сестрица!
Все знали о том, что он не умеет, но учится говорить, и так и ахнули, зааплодировали, засмеялись.
— Ну что, сестра Колчинская, — спросил весело доктор (он нас в палатах звал только так, как и прежде было принято, — по фамилии), — дело идет на лад? Молодец, Девушкин! Ай да молодец!
Девушкин повел глазами по стоявшим чуть поодаль врачам, напряженно скривил лицо и опять мучительно выкрикнул:
— Сестрица!
— Здорово! — сказал Лев Михайлович. — Поздравляю. Старайся дальше.
И он прошел по просторной палате (лазарет был размещен в одноэтажном здании гимназии в небольшом городишке, и палата нижних чинов находилась в гимнастическом зале) в тот угол, где за ширмами лежали самые безнадежные.
Я проводила его взглядом и снова посмотрела на Девушкина. Он смотрел за меня, за мою спину своим тяжелым «контуженым» взглядом. Я испугалась, что напряжение, в котором он находился, выговорив первое слово, может ему повредить, и сказала ласково:
— Ты поспи, голубчик Девушкин, — он очень любил, когда я его так называла. — Поспи. А потом мы еще с тобой поговорим.