На все четыре стороны
Шрифт:
Но он не унялся.
Даже ездовой ужаснулся:
— Ваше благородие, неужто вам жаль красную сволоту?
— Мне наших раненых жаль! — рявкнул Вадюнин. — Во-первых, нам теперь подвод никто добровольно не даст. А главное, если будет много раненых, мы могли бы их разместить в деревне, у жителей, а потом вывезти спокойно хоть через неделю! Ну а теперь мы население против себя озлобили, жди, возьмут они кого на постой!
Малгожата слушала все это вполуха, но она была неопытная в боевых санитарных вылазках, а мы с санитаром Федькиным переглянулись, только что глаза не тараща: да никто из крестьян никогда в жизни не отдавал подводы и лошадей добровольно, что
Потом было еще два эпизода подряд, в один день, которые заставили меня усомниться, что он хороший врач.
К нам привезли одного есаула, которого в бою сбросило с коня, ранило и контузило, так что он двое суток лежал без памяти в лесу. Санитары его не заметили, потом он очнулся и приполз к нам, благо мы были недалеко. Он был ранен в ногу, и нога эта находилась в ужасном состоянии: перелом ниже колена, флегмона, которая могла перейти в гангрену, потому что в рану попала грязь.
— Операция нужна, да? — спросила Малгожата, которая очень мне доверяла во всем, что касалось медицины, и правильно делала, я же была гораздо опытнее, чем она.
— Неужели отрежете? — спросил есаул.
— По-моему, ногу можно спасти, — сказала я. — Нужно рану очистить, вынуть осколки кости. Но это, конечно, операция.
А надо сказать, что всех раненых, кого в походе нашем требовалось оперировать, мы отправляли в лазарет. Вадюнин сразу сказал, что нет условий и т.д. Их и вправду не имелось, но тут нельзя было медлить, с этим есаулом, счет шел уже на часы.
Позвали доктора. Он пришел, пощипал себя за усики, которые в походе чуть отросли, и говорит:
— Рана-то легкая! Чего вы от меня хотите, сестра Колчинская? Какая же вы сестра, если пустяшную перевязку сделать не можете?
Повернулся и ушел:
— У меня поважнее дела есть.
Я так и ахнула. Но делать нечего, мы с Малгожатой, как могли, очистили рану, продезинфицировали, вытянули ногу и хорошо забинтовали в лубки.
Я пошла узнать, когда пойдет подвода в лазарет. Смотрю, ездовые и санитары стоят на крыльце хаты, где пока, до отправки, лежали раненые. Подхожу — санитар мой Федькин прямо трясется от злости.
— Что такое, Иван Иваныч?
— Да тут трое раненных в живот лежат… Вы не велели им ни пить, ни есть давать. А они жалостно стонут, просят… Пришел господин доктор и ну шуметь: какое зверство — морить людей голодом и жаждой! Немедля дать им и пить, и есть. Я говорю: «Ваше благородие, сестрица Зоя Васильевна запретила». А он мне: «Никакая не Зоя Васильевна, сестру должно называть по фамилии — Колчинская! И эта ваша Колчинская…» Вы уж простите, сестрица, — извинился санитар, — но господин доктор так сказал: «Она ничего не понимает, недаром ее главный врач Сокольский грозил на кухню в подсобницы перевести за невнимательность к раненым, и если бы я за нее тогда не вступился по ее просьбе, она бы уже грязные лохани терла, а не лезла в медицину!»
Я почувствовала, как у меня похолодело лицо, но виду не подала, а только сказала:
— Так, ну и что вы сделали, накормили раненых?
— Да что вы,
Очень озадачил меня тот случай, особенно это напоминание о той несчастной ночи, когда умер Девушкин. Я ведь не просила Вадюнина заступаться! Зачем он так?
Но эту обиду легко было спрятать, не показывать. А вот то, что он приказал дать тем раненым есть и пить… Это же и впрямь душегубство! И есаулу делать операцию отказался…
И тут я как-то сразу вспомнила, что ни разу — ни разу! — не видела доктора Вадюнина занятым хоть чем-то, кроме именно «пустяшной перевязки».
«Скорей бы вернуться, — подумала я. — Пойду к Левушке.., то есть к доктору Сокольскому, и повинюсь, что Вадюнин меня сопровождал в палату к Девушкину только один раз. Пусть лучше и правда переведет лохани мыть, но я ничем не буду обязана этому человеку».
Вскоре подводы ушли, отправили и тех раненых, и есаула. А у нас с доктором Вадюниным стали отношения такие натянутые, что чуть коснись — и он взорвется. Я старалась держаться от него подальше, не за себя, конечно, боясь — за раненых. Отстранит меня от работы, отправит отсюда… Разве справится одна Малгожата, с ее-то нежными, но неумелыми руками?
А впрочем, Малгожата меня радовала. Работала она не за страх, а за совесть, была весела, очень обо мне заботилась, а чуть только мы останавливались среди полей, бежала собирать подсолнухи. Тут вокруг были огромные посадки, а еды у нас было не бог весть как много. По части реквизирования продуктов Вадюнин тоже оказался слабак, наши санитары гораздо резвее управлялись, раненые не голодали, ну а мы с Малгожатой… Ладно, полдня перебиться на подсолнухах нам было не тяжело.
Малгожата боялась только обстрелов. Я тоже боялась. Но ее страх доходил до смешного: она ни за что не хотела во время обстрела находиться рядом со мной, только одна хотела быть. Отбежит куда-нибудь, сунет голову в подушку (она подушку с собой взяла, не могла абы на чем спать!), как страус в песок, и сидит, скорчившись, дрожит, словно заячий хвост.
— Вместе, наоборот, не так страшно, — говорила я ей, — зачем убегаешь?
— Ну уж нет, страшно! — бормотала она.
На наше счастье, обстрелы случались редко.
Итак, настал пятый день нашего похода. Вернулись из лазарета несколько двуколок, и мы с Малгожатой взвыли: вещей с нами не было никаких, никакой смены белья, а попросить привезти ни мы не догадались, ни кто другой, конечно, не подумал о нас позаботиться. Я хотела спросить, как себя чувствует доктор Сокольский, да постеснялась. Подумала: кабы случилось бы с ним что, ездовой и так сказал бы, а коли молчит, значит, все хорошо.
Мы как раз остановились на дневку на каком-то большом хуторе и попросили одну хозяйку наскоро вытопить печь и согреть нам воды. Она пустила нас в летнюю кухню, и мы с Малгожатой устроили там стирку и баню. Все с себя выстирали, развесили на дворе сушить, камизэльку и кожушки наши тоже выбили, вычистили, нацепили на яблоневые ветви (там яблони вокруг летней кухни росли), головы вымыли, сами накупались… Только сели, довольные, дух перевести, закутавшись в тулупы, которые дала нам хозяйка, как вдруг обстрел! Красные прорвались, и командир отряда, к которому мы были прикомандированы, отдал приказ: санитарному обозу отойти!