На все четыре стороны
Шрифт:
Конечно, о мертвых или хорошо, или ничего, но я вдруг почувствовала, что, если последую этому правилу, вся моя жизнь пойдет кувырком.
— Лев Михайлович, — сказала я, — позвольте мне с вами поговорить. Зиночка, — обернулась я к сестре, которая хлопотала над Малгожатой, — пожалуйста, не забудь ее безрукавку. Очень тебя прошу, положи с ней рядом, хорошо?
Зиночка брезгливо посмотрела на камизэльку, которая была и грязна, и в пятнах задубелой крови, но не возразила, а покорно кивнула.
— Пойдемте в кабинет, — предложил Сокольский, явно удивленный моей решительностью.
— Да, пойдемте.
Мы прошли в крохотную комнатенку.
— Вы дрожите, — сказал он. — Встаньте спиной к печке, согреетесь.
Я подошла к высокой черной голландке и, заложив руки за спину, прислонилась к печи, словно она была стенкой, у которой меня должны были расстреливать.
— Господин Сокольский, — сказала я со всей надменностью, на какую только была способна, — можете думать обо мне что угодно, однако никто не давал вам права меня публично оскорблять. Я требую извинений за то, что вы принародно соединили наши с Вадюниным имена. Как вы смели назвать его близким мне человеком? Да, мы были вместе с ним в походе, но спросите кого угодно — хоть ездовых, хоть санитаров, хоть сестру Потоцкую, когда она придет в себя: нас с Вадюниным ничто и никогда, ни на одну минуту не связывало! Я не просила его заступаться за меня при том ужасном случае с Девушкиным! Он не должен был лгать. Он заходил в палату только один раз, а потом ушел, и…
— Он заходил в палату дважды, — перебил меня Сокольский, глядя исподлобья. — Дважды, вы должны вспомнить.
— Один раз! — крикнула я, почему-то впадая в бешенство. — Почему вы верите ему, но не верите мне? Как вы смеете?!
— Потому что у меня есть свидетель того, что он заходил в палату дважды, — сказал Сокольский. — Первый раз с вами, а второй раз — один.
Я шатнулась назад и еще плотнее прижалась к печи.
— Вы, наверное, и в другие палаты наведывались, например, в офицерскую, так? — спросил Сокольский, глядя на меня с сочувствием.
— Конечно, — пробормотала я. — И не единожды, это ведь моя обязанность.
— Я так и думал, — сказал он. — Вадюнин (кстати, он никакой не Вадюнин, его фамилия Калитников) дождался, пока вы скрылись в офицерской палате, проскользнул в солдатскую, быстро подошел к Девушкину и сделал ему укол морфия.
— Морфия?! — выдохнула я.
— Да.
— Но зачем?
— Затем, что Девушкин знал, кто такой Вадюнин, вернее, Калитников. Это ведь разведчик красных… Я тут навел кое-какие справки. Доктор Вадюнин действительно служил в Новочеркасске, но был убит при налете красных на госпиталь. Тогда немногие остались живы, и в их числе был ваш Девушкин. Он спасся и дал интересные показания в штабе армии. Некий военный медик не просто бросил раненых, но отдал их на расправу красным. Более того — он был красным шпионом, который выведывал у раненых интересующие его хозяев сведения. Фамилия сего негодяя — поручик Калитников.
— Поручик! — вскрикнула я, схватившись за голову, потому что внезапно вспомнила, где видела этого человека раньше. Брови, сошедшиеся к переносице… Миндалевидные глаза… Меня обманули усы, обманули коротко стриженные волосы! Но теперь я вспомнила его!
— Ну да, он предатель, — сказал Сокольский, несколько озадаченный моим криком, но приписавший его изумлению, мол, Вадюнин оказался поручиком Калитниковым. — Думаю, Девушкин узнал его и всячески пытался дать вам понять это. Я помню, он кричал: «Сестрица! Сестрица!» Но больше ничего не мог сказать.
— Боже мой… — выдохнула я.
— К сожалению, сведения о Калитникове я получил только сегодня, за два часа до вашего возвращения. Я отправил нарочного вам навстречу… Он увидел ваши подводы, узнал, что «Вадюнин» убит, увидел вас и вернулся…
Я вспомнила, что точно, какой-то всадник поравнялся с нами, поговорил с ездовыми и повернул назад. Мне было не до него, я была занята Малгожатой и другими ранеными.
— Но как вы узнали про морфий?
— Провели вскрытие, — пожал плечами Сокольский. — К сожалению, результаты заставили себя ждать. К тому же я совершенно случайно услышал, что один солдат отказывается от того, чтобы ему делали уколы, сестры не могли с ним сладить. Доложить мне об этом вопиющем случае им в голову не пришло! — сердито стукнул он по столу. — Мало того, что раненый не получал должного лечения, он еще и утаивал важные сведения — невольно, конечно. В общем, я пришел к тому солдату и принялся его бранить: что это за шутки, мол?! Я его порядочно напугал…
«Могу себе представить!» — с мрачным юмором подумала я, вспомнив, как сама холодела от ужаса под презрительным взглядом Левушки.
— Да, напугал, — усмехнулся доктор Сокольский. — А он чуть не расплакался и прохныкал: «Да не хочу я помереть, как Девушкин помер. Вон пришел ночью доктор, сделал ему укол, а после этого он и не проснулся!» Разумеется, я выспросил все в подробностях, и солдат рассказал, как мучился Девушкин весь день, как силился что-то сказать, как кричал «Сестрица!» да «Сестрица!», а соседи смеялись над ним. Наконец все начали засыпать, и измученный Девушкин тоже уснул. Потом пришли на обход вы, а с вами Вадюнин. Спустя некоторое время снова явился Вадюнин, но один. Подошел прямо к Девушкину, сделал укол и тихо ушел. А дальнейшее вам известно.
— Боже мой… — схватилась я за виски. — Он понял, что я иногда отлучаюсь то в одну, то в другую палату. Принес шприц с морфием — ну да, мы как раз говорили про морфий, мол, у нас, у сестер, он есть, чтобы не попасться живыми в руки красных! — выждал, когда я ушла к офицерам, и… Убийца, убийца, гнусный…
У меня не хватило дыхания, я уткнулась в ладони и снова заплакала. Я какая-то оказалась ужасная плакса, но меня охватила жалость к Девушкину, который был так подло убит, и к себе, несправедливо обвиненной…
Рядом послышался тяжелый вздох, и я поняла, что Сокольский подошел ко мне.
— Я.., страшно виноват перед вами, — сказал он угрюмо. — Даже не знаю, сможете ли вы меня простить. Но даже если вы меня простите, знайте, что я никогда себе не прощу, что усомнился в вас.
Я хотела посмотреть на него, но представила, какой у меня сейчас вид, после этой ужасной недели, после слез… У меня всегда лицо красными пятнами покрывалось от слез, совершенно невозможно уродливо! И я не осмелилась поднять голову.
Сокольский постоял, постоял рядом, потом вышел из кабинета.
Спустя некоторое время ушла и я.
Я отправилась навестить Малгожату. Она спала.
Она была умыта, переодета, тщательно перевязана. Мне сказали, что рана ее опасности для жизни не представляет.
Я была рада это слышать.
Постояла, посмотрела на нее…
Она была очень красивая даже сейчас, даже такая измученная, бледная. Я смотрела на нее и размышляла, кого вижу перед собой. Но кто бы она ни была, она ранена, а я не из тех, кто способен проповедовать: «Падающего толкни!» Я поговорю с ней потом, когда она очнется, когда выздоровеет. Но есть одно, что я должна сделать сейчас.