На земле сингалов и тамилов
Шрифт:
Однако порой даже терпению рыбака приходит конец. Бывают дни, когда ничто не привлекает твоего внимания. Не движутся облака, не шелохнется ни один листок на дереве, лишь сверкает на солнце поверхность реки, и тебя, словно одеялом, окутывает истома. Рыба не клюет, хотя время от времени ты насаживаешь нового червячка. Даже водяные пауки не желают играть с поплавками в такую жару!
Тогда не остается ничего другого, как отправить миску из скорлупы кокосового ореха, в которой я держу червей, по воле волн и наблюдать за тем, как она станет тонуть. Сматываю удочки, прячу их в укрытие и пытаюсь заняться чем-нибудь другим.
МАЛЫШ
Помню время, когда мне так хотелось быть старшим, а не младшим
Мой старший брат был несносным проказником. Мне приходилось выполнять всевозможные его просьбы: что-то найти и принести, стащить или стоять на страже, когда он стал покуривать самокрутки из газет в туалете.
Впрочем, имелись и свои плюсы. Учитывая мой; возраст, меня освобождали от многих домашних дел, в которых участвовали остальные. Я довольно рано почувствовал свое особое положение: стоило мне только появиться в комнате, где находились одни взрослые, как они замолкали — речь их иссякала подобно реке, теряющейся в пустыне. Ну и притворщики же они! Со временем и я, и они осознали, что лучший способ поладить друг с другом — это никому; не мешать. И я, предоставленный сам себе, старался: как можно реже попадаться на глаза старшим.
Это освобождало меня от многих обязанностей, которые в противном случае мне пришлось бы выполнять. Итак, я был сам себе хозяин: шел, куда хотел, делал, что нравилось. Общаясь как с молодыми, так и с пожилыми, я приобрел многие знания и опыт, которые впоследствии очень пригодились.
Как самый младший в семье я больше других пользовался вниманием и заботами взрослых, особенно когда болел. Даже гости, которые часто приходили к нам, в такие дни обращались со мной по-особому. Больному, мне доставался самый лакомый кусочек в дар от любящих сердец.
Малышом я подолгу оставался в окружении подруг матери. Фактически я был своего рода маминым придатком. Обо мне, наполовину скрытом ее юбкой, нередко забывали во время ее встреч с друзьями и соседями. Благодаря этому я оказывался первым, кто узнавал, какая женщина в деревне забеременела, кто тайно лечится у женского врача, какое приданое у той или иной невесты и почему нотариус вгорячах дал пинка под зад Метхье.
Конечно, не все, что я узнавал, расширяло мои знания, важно другое — дети моего возраста не подвергались дискриминации. Такие темы разговоров, как прожиточный минимум, любовь, поведение молодежи, судебные разбирательства, последствия употребления алкоголя и безнравственность, и подобные им стали для меня книгой жизни, при том с иллюстрациями. С каким интересом наблюдал я, как работает мать! Она могла все: из сухих стеблей сплести занавески или красивые цветочные гирлянды из бумаги; распустить модную кофточку, которую до того носила на зависть всем женщинам в округе, и связать новую; так разукрасить утиные яйца золотыми и серебряными нитями, что они смотрелись как настоящие произведения искусства; изготовить вязаные пуговицы — предмет вожделения всех модниц из округа Амбаватха. Она чинила одежду, великолепно штопала. А если шила, то всегда по самым удачным выкройкам и каждый раз по-новому. Мать никогда не удовлетворялась шаблонными рекомендациями из журналов и книг — она видоизменяла модели по своему вкусу и возилась до тех пор, пока материал не приобретал желанной формы, а ее тетрадь, предназначенная для расчетов, не превращалась в замысловатые цифровые дебри, в которых никто, кроме нее, не мог разобраться.
Да и готовила мать лучше всех в деревне. Мы наслаждались ее китайским соусом, жареным мясом, домашним хлебом, деликатесным гарниром из хлебного дерева. Да, она была искусным кулинаром! Но из всех блюд, которые она готовила, пожалуй, больше всего нам нравились те, которые она стряпала по ее собственным рецептам.
Изобретательности ее не было предела. Я помню, что вскоре после начала войны, вошедшей в историю как первая мировая, исчезли продукты и мы оказались в бедственном положении — не хватало риса даже для двухразового питания. Но и в этих условиях матери удавалось печь вкусные лепешки из вываренных плодов хлебного дерева. Несколько таких, деревьев росли у нас в саду. Это лакомство мы всегда получали на ужин вместе с чем-то похожим на гуляш, который мать ухитрялась приготовить из мяса и овощей, остававшихся от завтрака. Думаю, моя мать намного опережала свое время. Это благодаря ее заботам в доме было много книг, но она не стремилась указывать, что и как читать. Мать предоставляла нам много свободного времени; она хотела, чтобы мы чувствовали себя самостоятельными и попали в объятия самого лучшего наставника в мире — доброй земли-кормилицы. У нее всегда не хватало денег, но она никогда не делала из них фетиш и, как бы ни бедствовала, при первой возможности помогала другим.
Мать понимала, как необходимо нам знать английский язык (она прекрасно говорила по-английски), и поэтому старалась все делать для того, чтобы мы получили хорошие языковые навыки. Она никогда не сердилась на нас во время занятий и не заставляла зубрить, если мы ленились. Мать учила нас уважать разные религии и жить честно, в согласии со своей совестью.
Она всегда что-то экспериментировала, поэтому соседи иногда поглядывали на нее осуждающе. К тому же затеи эти требовали не только много времени, но и денег. Так, мать держала пчел, выращивала экзотические растения, красиво вязала и прекрасно, шила, да еще и вкусно готовила, о чем я уже говорил. В общем, она — мой идеал матери. Я не только ел из ее рук, спал рядом с ней, но и был союзником во всех ее затеях и делах. Ведь я — самый младший в семье.
ПЧЕЛЫ
В Синадхае никто ничего толком не знал о пчелах, да и не пытался узнать. Люди думали, что они каким-то образом связаны с овощными культурами, поэтому их присутствие на участке, где обычно сажали баклажаны или тыквы, на вьющихся растениях, которые добирались до крыш домов, и даже в живой изгороди из вечно цветущих кустов принималось как само собой разумеющееся и даже поощрялось. Пчелы были как бы частью деревенской жизни, подобно сельским песням или устным преданиям.
Когда в период роения пчелы, словно гроздья, грудились на ветвях деревьев и лишь жужжанием напоминали о себе, каждый ребенок знал, что нельзя бросать в них камнями, хотя, конечно, сделать это им очень хотелось. Да и взрослые жители деревни держались от такого дерева подальше, хорошо понимая, что пчелы скоро покинут это место и вернутся в свои пристанища.
Случалось, что какого-то ребенка жалила пчела. Конечно, тут начинались слезы и жалобы. Но взрослые лишь журили малыша за неосторожность и советовали приложить к больному месту лук. Иногда Сирисоме, тому, который незаконно готовил тодди[4], приходилось вынимать из поставленного еще с утра горшка одну или две попавшие туда пчелы. И только один житель деревни знал секрет, как проникнуть в пчелиную обитель. Это был Виламу.
Он держал этот секрет в тайне ото всех. И когда совершал набеги на гнездовья диких пчел, с собой никого не брал. Однако его семья хорошо знала, что он обязательно вернется с добычей — бидоном, доверху набитым коричневатыми присыпанными пыльцой сотами, полными меда. Женщины выбирали мед из сот и разливали его по бутылкам, чтобы давать ребенку при приеме горьких пилюль или если кто-то пожелает приготовить на меду домашний джем. Иногда при растяжении сухожилий больное место мазали медом, смешанным с топленым маслом.
Все знали, что у клерка мудальяра[5] был большой запас меда, который он продавал по баснословным ценам. Но люди опасались, что он не натуральный, а с добавлениями, поэтому покупали его неохотно. Я хорошо помню, как наш почтальон, прихрамывая, подошел к нам и пожаловался, что был вынужден пойти к этому клерку, не брезгующему таким бизнесом. По его мнению, клерк получает этот мед из Ванни.
— Как же можно ожидать, что мед будет хорошего качества, — говорил он всем, — если он не из ваших ульев!