На железном ветру
Шрифт:
Михаил в открытую перескочил через трубы, обогнал его шагов на пять, залег. Он не сумел бы объяснить, что толкнуло его на ненужный риск. Может быть, желанна испытать, утвердить себя. Или безотчетное стремление доказать Медведеву свою храбрость. Он действительно не почувствовал страха, когда рядом с головою цокнула о какую-то железку пуля. Он не подумал о том, что пуля может оборвать жизнь. Именно его жизнь. Если и подумал, то мельком, холодно. Так астроном допускает теоретическую возможность мировой катастрофы в результате столкновения земли с огромным болидом. Смерть ему представлялась отвлеченным понятием, а применительно к его личности — просто нелепостью. И если умом он воспринимал осаду буровой как опасную боевую операцию, то по комплексу чувств, вызванных происходящим, это была игра.
Сейчас, когда он проворно полз к вышке, его всецело занимала следующая мысль: похвалил бы Мельников за то, что он вырвался вперед, или, напротив, сделал бы выговор? Упрощенно вопрос выглядел так: по-взрослому он себя ведет или по-детски.
Вдруг со стороны вышки донеслись вскрики, звуки ударов, торопливые выстрелы. Раздался призывный голос:
— Сюда, товарищи!
— За мной, — приказал Медведев и, гулко шлепая по грязи, побежал к вышке.
Михаил, никому не давая себя обогнать, мчался широкими скачками, и в сердце пенилась веселая ярость.
Случилось вот что. Четверо рабочих, вынужденных под угрозой оружия смиренно сидеть под прикрытием лебедки и дожидаться результатов перестрелки, улучили момент и обезоружили своего мастера. Его стукнули гаечным ключом. Боевик, раненный Полем в руку, тотчас же сдался. Другой был убит. Еще один попытался уйти, но споткнулся обо что-то, упал, выронил револьвер, и его скрутили.
Арестованных собрали у лебедки. Рабочие зажгли фонари, стало светло.
— Ты ранен, что ли? — спросил Поль, заглядывая Михаилу в глаза.
— Я?
— Ну да... С руки-то капает.
Михаил поднял левую руку — ладонь была залита кровью. И сразу ощутил острую боль у основания мизинца. Растерянно улыбнулся.
— Когда же это?
Поль достал из кармана носовой платок.
— Чистый. Приложи пока, — заедем в аптеку, там забинтуют.
Рана оказалась пустяковой. Пуля скользнула по кости, вырвав, правда, из мизинца порядочный кусок мякоти. В аптеке рану залили йодом, перевязали, не жалея бинта, так что рука превратилась в култышку.
Гордо и торжественно, будто дорогую награду, внес Михаил в «дежурку» свою перебинтованную и к тому же подвешенную на уровне груди руку.
И тут началось.
— Да, — грустно сказал Федя Лосев, — иному голову оторвет, столько бинта не накрутят. А тут, — напоролся человек на гвоздь...
— Почему на гвоздь? Пулей же, — ревниво поспешил уточнить Михаил.
— Пулей? — удивился Федя и посмотрел на Дадашева, как бы ища у него подтверждения столь необыкновенному феномену. И Дадашев, и Поль, и Керимов, и другие сохраняли на физиономиях ту напряженную невозмутимость, какая бывает у людей, готовых разразиться смехом.
— А? — продолжал недоумевать Федя. — Разве в него стреляли?
— Зачем? — сделал большие глаза Дадашев. — Зачем стрелять? Видно же — пацан. Кто будет в пацана стрелять?
— Вот и я говорю...
— А, может, и пулей, — задумчиво разглядывая потолок, предположил Поль.
— По ошибке, — вставил Керимов.
— Ну да, — впотьмах...
— И впопыхах...
— Бывает. Целишься в ястреба, попадешь в петуха...
— ...с большим распущенным хвостом.
— Востроумцы, — натужно усмехнулся Михаил и с независимым видом покинул «дежурку». За дверью грянул хохот.
Вскоре Михаил вернулся. Петли, на которой только что покоилась рука, как не бывало, лишний бинт исчез. К радости Михаила никто на эту перемену не обратил внимания. Товарищи сгрудились вокруг Поля. Он показывал фокусы и тут же объяснял их механику.
Домой Михаил попал только в первом часу ночи. На вопрос матери, что у него с рукой, ответил: «Напоролся на гвоздь».
В последующие дни напряжение оперативной работы пошло на спад. В дело включилась следственная часть. Начались допросы арестованных.
Впервые почти за неделю Михаилу удалось освободиться в пять часов, и он, не заходя домой, направился на Воронцовскую. Вызвал Зину с помощью камешка. Она выбежала, оживленная, прекрасная, и, конечно, сразу заметила забинтованную руку.
— Что с тобой?
— Ранен в бою с врагами революции, — скромно сказал Михаил и с небрежной интонацией старого, видавшего виды рубаки добавил: — Пустяк, царапина.
Они бродили по городу. Но оживленность Зины почему-то улетучилась, она была задумчива и молчалива. Михаил недавно открыл для себя Беранже, запоем прочитал сборник его стихов, десяток из них запомнил и теперь старался развлечь Зину озорными виршами.
Ну, уж известно, после свадьбы Бреду, цепляясь за забор, А все смотрю: не опоздать бы...Зина рассеянно улыбалась, но чувствовалось, что стихи ее не занимают и думает она о чем-то своем. О чем — он понял, когда прощались за сараем.
— Ах, кончится ли это когда-нибудь? — сказала она, испытующе посматривая на него исподлобья.
— Что «это»?
— Да всё... Эти дурацкие классы... Пролетарии, буржуи... Вражда... Стрельба. Русский в русского, брат в брата...
Полные пунцовые губы ее нервно вздрагивали.
— Ну, знаешь, опять у тебя буржуазный оппортунизм, — возмутился Михаил.
Глаза ее вдруг наполнились слезами, злая гримаска неузнаваемо изменила лицо.
— Уйди, уйди, бесчувственный... Ничего ты не понимаешь.
Она легко отстранила его и убежала домой.
Михаил не знал, что и подумать. Такой раздраженной и резкой он видел ее впервые. Неужели разлюбила? Но ведь когда вызвал ее, она радовалась свиданию и была весела. В душе поселилось тревожное ощущение неясности.