На железном ветру
Шрифт:
Домой идти времени не осталось, вернулся на работу. Тотчас его вызвал Холодков.
— Что рука? Болит?
— Немножко.
— Легко отделались. Из доклада Медведева видно, что вели вы себя на буровой несколько безрассудно. Лезли под пули. Было?
Михаил покаянно опустил голову.
— Мельников питает к вам слабость и не придал значения данному факту, а факт, в сущности, тревожный. Чекист — это страж революции, а не гусар. Дисциплинированный, сознательный, умный боец — вот что такое чекист. И гусарская бравада — судьба — индейка, жизнь — копейка — нам с вами не к лицу. Надеюсь, вторично объяснять вам столь очевидные истины не придется?
Михаил кивнул. Некоторое время длилось молчание.
— Пригласил-то я вас, коллега, собственно не за тем, чтобы читать нотации, — без прежней сухости продолжал Холодков. — Это уж к слову пришлось. Я хочу поговорить относительно известного вам Гасана Нуралиева. После вашего сообщения о его встрече с Красовским на Парапете за этим молодым человеком было установлено наблюдение. — Холодков положил ладонь на пачку лежавших перед ним мелко исписанных листов. — Здесь рапорты за неделю наблюдения. Из них видно, что Нуралиев... — Холодков полистал пачку, нашел место, отмеченное красной галочкой. — Вот: «...в 6 ч. 25 минут вышел из лавки, что около караван-сарая, дом № 7 по Сураханской улице, свернул на Воронцовскую. Имел при себе ковровый саквояж. Вошел в дом № 16, вход со двора в квартиру бывшего хозяина дома Лаврухина, который живет вдвоем с дочерью шестнадцати лет по имени Зинаида. Вышел в 6 ч. 47 минут, вернулся в лавку на Сураханской, имея при себе тот же ковровый саквояж. Пробыл там до 7 часов, после чего, выйдя из лавки, свернул в караван-сарай. Саквояжа при нем не было».
Это вчерашний рапорт. То же самое в сегодняшнем: вышел из лавки, вошел к Лаврухину, вернулся в лавку. Всюду фигурирует ковровый саквояж. Что вы, Миша, можете по этому поводу сказать?
— Я его знаю, Лаврухина, — хрипло выдохнул Михаил. — То есть не его, а его дочь — Зину... Только что... виделся с ней.
— Что же вас, Миша, связывает с дочерью Лаврухина? Любовь?
Михаил вскинул на Холодкова глаза. Ожидаемого упрека не прочитал на его усталом лице. Кивнул: да, любовь.
— Каким образом вы с нею познакомились?
— Сестра замужняя живет в том же доме. Я бывал у нее, ну и...
— Понятно. В дом к ним вхожи?
— Нет. Я ее камешками вызываю. Бросаю в окно.
— Красива?
— Ага.
— Что ж, я вас могу понять, Миша. А как она относится к Советской власти? Не интересовались? Все-таки дочь бывшего капиталиста...
— Понимаете, Тихон Григорьич, — озабоченно проговорил Михаил, — неразвитая она еще, несознательная. Сущности классовой борьбы не понимает. Начнешь ей объяснять нашу платформу, а она... Вот сегодня даже поссорились.
— Не поддается агитации? — улыбнулся Холодков.
— Ну да. Поль считает: надо ее в коллектив. Пригласил однажды на танцы к нам в клуб.
— Имела успех?
— Имела.
— И не подействовало? В смысле платформы?
— Пока нет.
— Н-да. — Холодков глубоко затянулся папиросой. Заговорил, как бы размышляя вслух. — Видите ли, Миша, любовь — дело личное, и я не собираюсь уговаривать вас порвать с этой девушкой. Однако хочу, чтобы при всех условиях вы не забывали одну очень важную вещь. Особенно важную для вас, работника Чека. Вы должны очень хорошо чувствовать тот рубеж, за которым личные отношения могут заставить вас поступиться долгом, честью молодого большевика. Перейти эту границу — значит потерпеть полный моральный крах, растоптать себя, прежде всего — себя...
— Тихон Григорьич, неужели вы думаете?.. — вспыхнул Михаил, — неужели я?..
— Ничего я не думаю, Миша. Я верю в ваш разум, в вашу честность, в вашу преданность делу революции. И давайте, наконец, о деле. Лаврухин и Нуралиев — люди, вам знакомые. Что, по-вашему, может означать это хождение Нуралиева от Лаврухина в лавку около караван-сарая и обратно?
— Спекуляция, — не задумываясь сказал Михаил. — Я недалеко от лавки живу. Хозяин ее — Мешади Аббас. На полках у него чай да сакис, а под прилавком довоенные папиросы. Это я точно знаю, сам видел. Даже «Интеллигентные» есть. А Гасанка, то есть Нуралиев, и днюет и ночует в караван-сарае. Вот Мешади Аббас и сбывает через него товар.
— А встреча с Красовским?
— Ну и что? Красовскому тоже требовались папиросы. А как их достанешь, если не через спекулянтов? Гасанка сунул ему тогда целый пакет. Синий, в таких пакетах у нас пайковые папиросы выдают.
— Да, все это весьма возможно, однако требует основательной проверки. Хорошо, товарищ Донцов, можете идти.
— А что, Тихон Григорьич, — вставая, спросил Михаил, — насчет моего бородача ничего не слышно?
— Вашего бородача? — Холодков оторвал от бумаг уставшие глаза, сдавил пальцами переносицу, помигал красными веками. — Хотя, конечно, — ваш. Ваш, так сказать, крестник. Нет, пока не слышно. Сейчас он наверняка забился в щель и выжидает, когда все уляжется.
— И что тогда?
— Попытается удрать за границу.
19
Комната — восемь шагов в длину, шесть в ширину — не имела окон. Свет проникал через большую — метр на два — застекленную раму в потолке. Благодаря ей комната напоминала оранжерею. Сходство это забавляло Александра Лаврухина. Устоявшийся кисловатый запах опиумокурильни говорил о том, что выращивались здесь отнюдь не благоуханные орхидеи. Стены были оклеены зеленоватыми обоями, которые давно потеряли первоначальный цвет. Вся мебель состояла из стола и стула. Впрочем, большего и не требовалось — принимать здесь гостей подполковник Лаврухин не собирался. В углу стопкой лежали матрацы. На верхнем — подушка с наволочкой не первой свежести и английский клетчатый плед, одолженный самим кочи Джафаром. Еще имелась деревянная лестница, стоявшая у стены. По ней через форточку можно было выбраться на крышу. Этим путем во время облав уходили курильщики опиума — разная шушера. Люди посолидней пользовались дверью. Она выводила в лавчонку краснобородого толстяка Аббаса.
Более надежное убежище трудно было себе представить.
Первые два дня после того, как надежды на выступление рухнули, Лаврухин ничего не предпринимал. Он старался отоспаться, успокоить нервы, сбросить нечеловеческое напряжение последней недели. С наступлением темноты, захватив плед, он выбирался на плоскую, покрытую киром крышу. Лежал, вглядывался бездумно в черную, усеянную звездной пылью пропасть.
В памяти вставал Париж, бистро на улице Риволи и оживленное лицо Юрия, с удовольствием уплетавшего пирожное. Этот пятилетний мальчишка не давал унывать. «Слава богу, мы русские», — повторял он слова Суворова, с уморительным высокомерием поглядывая на любезного гарсона. Юрий был сыном сослуживца, капитана Федора Меньшикова, который умер в Константинополе. Лаврухин взял мальчишку к себе. Сейчас мальчик находился на попечении хозяйки квартиры, мадам Ферро.
Звездная тишина ночи навевала грусть. Вспоминались отец, сестра. До них отсюда было рукой подать — два квартала. А мнились они далекими существами из иной, будто во сне увиденной жизни. В ней были какао по утрам, чинная гимназия, портрет государя в рост в актовом зале, поездки на дачу, когда Саша садился на козлы и мастерски управлялся с лошадьми, была парусная яхта и мечты об университете. Между той жизнью и этой, между ним и его близкими легли годы трудной и кровавой борьбы. Он, человек, бесконечно преданный белому движению, имеющий честь быть близким сподвижником героя Добровольческой армии генерала Кутепова, вынужден мириться с тем, что его родная сестра крутит амуры с большевиком, с чекистом. Возможно, с одним из тех, кто арестовал Красовского.