Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

«Ого, — сказал Алаярбек Даниарбек, — каюк уже на середине реки. Батырбек Болуш кусает себе локти!»

Он гикнул, пригнулся к шее коня и помчался по степи, вдыхая полной грудью свежий ветер.

Глава двадцать вторая. ОТВЕРЖЕННАЯ

Хороший человек прекрасен и в рубище.

Роза любима своими лепестками,

похожими на заплатки.

Рудаки

Устрашающе пыжась, тараща глаза, шевеля забав­но своими растущими прямо из толстых ноздрей воло­сами, Ибрагимбек уставился на всадников. Тяжелокованные копыта копали землю в двух вершках от дастархана, и кусочки сухой глины летели на подносы с кишмишом, курагой, на хлеб, в пиалы. Кони не стояли на месте, и Салих-курбаши, нагнувшись прямо с седла над дастарханом к лицу Ибрагимбека, что-то быстро шептал ему, показывая глазами на Алаярбека Даниар­бека, сидевшего рядом на коне. Лицо, шея, глаза Ибрагимбека медленно наливались кровью. Глазки его, обычно масляные, хитрые, теперь не отражали ничего, кроме тупой злобы.

— Стой, — наконец прохрипел Ибрагимбек. — Ото­двинься.

Салих откинулся в седле и камчой показал на Алаярбека Даниарбека.

— Смотри на него, хитреца, Ибрагим.

Алаярбек Даниарбек, ещё не понимая, в чём дело, инстинктивно почуял опасность. Но такова была его натура: чем больше надвигалась опасность, тем меньше это становилось заметным по выражению его лица. Так и сейчас: хоть в животе у него всё оборвалось, а ноги и руки дрожали, он с самым независимым видом погля­дел на Салиха-курбаши и, пожав плечами, парировал:

— А я смотрю на тебя, балда, и удивляюсь, ты забыл совершить омовение, и тебя одолела чесотка в известном месте, и зуд мешает тебе говорить спокойно.

Только теперь Ибрагимбек поборол приступ удушья.

— Подохни ты! — зарычал он.

— Что случилось? — простодушно удивился Алаяр­бек Даниарбек, хотя тень смерти легла на его сознание, так устрашающе дергалось лицо Ибрагимбека.

Если мир не мирится с тобой, ты мирись с миром. Как часто в самых труд-ных обстоятельствах золотое это правило выручало Алаярбека Даниарбека. И сегодня утром, когда ошалевший конь принес его прямо в ибрагимбековский лагерь, он не колебался и назвал себя бежавшим от ужасов большевизма настоятелем мечети и бесстыдно вознес хвалу басмачам. «Даже пылинка находит пристанище», — думал Алаярбек Даниарбек, пожиная плоды своей мудрости, когда его пригласил к дастархану сам главнокомандующий. «От шайтана — молитва, от злодея — хитрость, но от невезения...» Нет, не везло Алаярбеку Даниарбеку. Увы! Сию минуту, сей­час кровь его согреет землю.

— Ну, что ты скажешь? — спросил Ибрагимбек всё ещё сидевшего на коне Салиха-курбаши.

— Клянусь, он выдавал себя за курбаши Даниара!

— Хватит твоих клятв, — прервал вопли Салиха Ибрагимбек и, обернувшись к Алаярбеку Даниарбеку, проговорил:

— Так это ты, самозванец... Эй, сюда!

Подскочили Кривой и махрамы.

— Успокойте его!

Алаярбека Даниарбека стянули с коня, подхватили под мышки, но он ухватился обеими руками за луку седла и закричал:

— Господин, о совершенство справедливости, к чему такая поспешность?

Все его силы и способности обострились до предела.

— Ведите, — рычал Ибрагимбек, — укоротите его на длину головы.

— Подождите, вы всегда это успеете!

— Вот как — он запищал, точно баба, которой прищемили титьку, — захихикал Салих-курбаши, извлекая саблю из ножен, — дайте я сам... я сам...

— Э, мой срок не пришёл ещё, а вот твой... — Алаяр-бек Даниарбек отчаянно в уме искал спасение.

— Ведите его...

Но Алаярбек Даниарбек с неожиданной силой стрях­нул с плеч махрамов. Засунул по обыкновению ладо­ни за поясной платок и подбоченился.

— О предел мудрости, Ибрагим, я требую суда над этим человеком, — и он показал движением головы на Салиха-курбаши.

— Какого суда? — поперхнулся от удивления Ибра­гимбек. Он туго соображал, и Алаярбек Даниарбек выиграл время.

— Перед лицом ангелов заявляю: этот Салих шапку Али надевает на Вали, он валит с больной головы на здо­ровую! Голова человека не луковка, она не отрастёт вновь, если её отрубят! — продолжал Алаярбек Даниарбек.

Он мог ещё шутить, и Ибрагимбек ошалело смотрел на него. Приступ ярости схлынул так же быстро, как и поднялся.

— Посмотреть цвет твоей крови, собачий сын, я всегда успею, говори!

Он обвёл взглядом сидевших за дастарханом гостей, с любопытством взиравших на эту сцену.

— Чего говорить? — сказал Алаярбек Даниарбек. — Посмотри на этого невежу, дикаря, мужлана. Худое арбяное колесо скрипит всегда громче. Он принижает тебя, о предел величия, Ибрагимбек, и лезет копытами прямо в твой священный дастархан, топчет хлеб, дан­ный нам по милости всемогущего господа.

Наклонившись, он взял со скатерти большую круглую лепешку. Бормоча вполголоса молитву, он тщательно смахнул с хлеба кусочки глины и, подняв высоко лепёш­ку, с сокрушением сказал:

— Только поганый язычник, презираемый богом, так поступает.

Салих-курбаши поднял саблю.

— Справедливости! — закричал Алаярбек Даниар­бек. — Всевышний видит, этот язычник боится моего слова и хочет убить меня, чтобы тайна умерла со мной. Не выйдет!

Он оттолкнул Кривого и уселся за дастархан. Обра­щаясь доверительно к Ибрагимбеку, заговорил:

— Слава аллаху при всех обстоятельствах. Альхам дуллилля, алакульхоль! Этот ослиный зад хочет учиться ремеслу цирюльника на моей голове. Требуй уважения, Ибрагим, ты же главнокомандующий всем мусульман­ским воинством.

Кровь снова бросилась в голову Ибрагимбеку.

— Слезь! — приказал он Салиху-курбаши.

Он не привык к церемониям, но очень любил почёт и пытался установить у себя нечто вроде придворного эмирского этикета. Он болезненно переживал даже ничтожные проявления неуважения к себе. Часто он на них не обращал внимания из-за своей грубости и неоте­санности, но когда ему на них указывали, он свирепел и уже никому не спускал. Так и сейчас, пока он разго­варивал с Салихом-курбаши, он ничего не замечал. Ты­сячи раз сидел он на базарах прямо на земле, а лоша­ди его джигитов топтались рядом и отправляли свои нужды тут же. И ничего он не видел в этом предосу­дительного. Подумаешь, лошадь задела хвостом. Лошадь — животное чистое!