Набат. Книга первая: Паутина
Шрифт:
Любит восточный человек поесть. И не столько его привлекают разносолы всякие или гастрономические тонкости. Нет, протолкавшийся в толпе с восхода солнца до середины дня на базаре, он, конечно, выберет не персидский кебаб из рубленого мяса, а потребует у сидящего прямо на улице ошпаза кусок бараньего курдюка, сваренного на пару, посыплет его красным жгучим перцем, заправит солью и пахучими травками да попросит в придачу подать мелко нарезанного репчатого, слезу вышибающего лука и залитого уксусом, чтобы в носу засвербило. Или съест он кусок прозрачного, в ладонь сала с добрыми, хрустящими корочкой лепешками из серой пшеничной муки крупного размола и потребует еще фунт жаренной с луком баранины. Все запьет миской холодного кумыса, крякнет, шлепнет себя по животу и пойдет опять толкаться по базару. Тот, что победнее, отправится к калля-фурушу — продавцу вареных бараньих голов и поест досыта. Кровожадным криком «Поча хур!» («Ножки ешь!») его остановит у своих подносов продавец холодца из бараньих ножек. Попробует и этого блюда бедняков, благо стоит оно гроши. Прихватит он тут же из тазика у сидящего прямо на земле такого же бедняка, как он сам, вареного гороха на два гроша и, поев, пойдет в чайхану выпить два-три чайника чая, погреть тело и душу, послушать базарные новости. Хорошо после жирного поесть вареной сладковатой кукурузы. А иной любитель заглянет в харчевню и заказывает сочные, брызгающие жиром манты — большие пельмени или миску машхурды, а то и бараньей похлебки из мелких зеленых бобов или бешбармака из тонко раскатанных кусочков теста с мясом. Есть, конечно, любители более изысканной пищи. Те идут в персидскую ошхану заказать себе «пити-пити» — янтарный суп, сваренный в духовке в наглухо закрытых горшочках из красной обожженной глины. Все кушанья у перса-повара ароматны и остры. И плов он готовит иначе, чем бухарцы, которые кладут в него изюм, и урюк, и айву, чтобы приглушить запах бараньего сала. А перс — тот сначала поджарит со всякими пряными специями и травками мясо, сварит отдельно рис и только перед тем, как подать, сложит все вместе на блюдо. Умеют покушать персы. От них не отстают и приезжие из далекой Кашгарии уйгуры. У тех блюдо всех блюд — лагман (сухая лапша со всякими приправами), а потом самые разнообразные кушанья на китайский манер.
После жирного обеда сластена найдет у кандалят-фурушей — продавцов конфет и лакомств и золотистую ореховую халву, которая вязнет приятно в зубах, и сухую — с миндалем или урюковыми косточками, и белую кунжутную, и маковую, и такую, которая рассыпается, и такую, которая похожа на тянучку. Поразительно вкусен пашмак — белые волокнистые кирпичики, одновременно сладкие и жгучие, вязкие и рассыпчатые. «Оби дондони (зубная вода)!» — зазывает владелец подноса кристально-прозрачных, ядовито-зеленых и красных леденцов с таким азартом, как будто он владелец по меньшей мере целой кондитерской. Никакой «зубной воды» у него нет, но так называются конфеты, которые тают во рту. «А вот мед с фисташками! Мед с фисташками!» — усердствует сидящий рядом, предлагая палочку халвы-хуфта с зелеными зернами фисташек. «Нохут (горох)!» Но это не горох, а гороховая халва, ибо объявлять о вареном горохе, в силу обычая, надо криком: «Вареный, пареный! Вареный, горячий!..»
Предавшись приятным мечтам, Латип пропустил мимо ушей рассуждения Алаярбека Даниарбека о разнице между сортами плова.
— Пойми, эй ты, сын водоноса и… и… сын…
Очевидно, Алаярбек Даниарбек хотел не очень почтительно отозваться о мамаше Латипа, но то ли не смог подобрать подходящего определения, то ли не решился оскорбить лучших сыновних чувств «друга» и сразу же перескочил на восхваление достоинств мяса джизакских баранов.
— Ха, джизакский барашек — песчаный барашек, настоящий барашек. О, он бродит по барханам, пьет соленую воду, ест колючую траву, преет летом в своей шубе, мерзнет в зимний буран, бегает и скачет, точно джейран… Вот почему мясо джизакского барана хоть и чуть жестковато, чуть жиловато, но сочно, пронизано прослойками сладкого сала и горьковатым запахом степной полыни, тает во рту и в то же время дает работу зубам и челюстям.
— О! — только мог протянуть Латип.
— А если такое мясо поджарить немножечко с едким наманганским луком, доведя до покраснения, а потом подбросить немножечко чесночку, самую малость, да подбавить туда в меру тмина и еще кое-чего, да положить желтой ургутской моркови, нашинкованной тонко-тонко. И, смотри! — вдруг закричал Алаярбек Даниарбек. — Да будешь ты гореть тысячу лет в аду в неугасимом огне, если ты, простофиля, пережаришь морковку и она потеряет свой прелестный оттенок — желтый, подобный цвету молодого месяца, опускающегося медленно за тополя садов Самарканда… Кто ест плов с перепревшей морковью, похожей на серые волосы старой колдуньи Алмауз Кампыр?! А рис! Рис надо взять пенджикентский, крупный ячменный рис, прозрачный, розовый, точно щеки прелестной таджикской девочки. Да-да, чтобы рис не имел никаких примесей и сора. Ибо одно зернышко сорняка в котле плова подобно одному грязному, похабному словечку в возвышенной газелле, посвященной любимой… Да-да, а рис надо вымыть в двенадцати чистых водах проточного арыка. И насыпать рис надо осторожно, не потревожив шкварочки и шипящего мяса, а потом залить водой ровно настолько, чтобы один сустав указательного пальца покрылся водой! Вода выпарится, и когда рис выступит, закопай в него айву. Одну только айву. Да-да, смотри за огнем, Латип, чтобы не пережарить, чтобы, не дай бог, и не переварить…
Алаярбек Даниарбек вытер шею платком.
— Ф-фу, а затем подать на уратюбинском голубом блюде, чтобы от запаха душа радовалась… во рту горело… А едал ли ты, деревенщина, несравненный чиракчинский плов, нежный, подобно персику!..
Но Алаярбеку Даниарбеку не удалось поведать Латипу всех тонкостей чиракчинского плова. Кольцо калитки звякнуло, и во двор быстро вошел доктор. Мгновенно лицо Алаярбека Даниарбека стало серьезным и значительным. Дело в том, что доктор пришел озабоченный и даже мрачный. Не обращая внимания на беседующих, доктор поднялся по лестнице и захлопнул за собой дверь.
Переглянувшись с хаджиакбаровскими работниками и важно покачав головой, Алаярбек Даниарбек расправил плечи, раскинул полы своего халата, засунул большие пальцы за поясной платок и, выпятив живот, поднялся по ступенькам. Оглянувшись и подмигнув Латипу, он откашлялся и громко спросил через дверь:
— Петр Иванович, Петр Иванович?
С минуту за дверью молчали. Алаярбек Даниарбек снова обернулся и, сняв чалму, потер плотную щетину на макушке.
— Заходите, — крикнул доктор.
В комнате он сказал Алаярбеку Даниарбеку:
— Мы уезжаем. Но не болтайте об этом, а особенно с этими босяками. Сейчас пойдите в аптеку, кое-что возьмете. — Голос доктора, вопреки обыкновению, звучал резко, раздраженно.
Идя по дороге, погруженный в свои мысли Алаярбек Даниарбек разговаривал вслух сам с собой:
— Наверно, моего хозяина назначили комиссаром. Но что же он будет делать со своим комиссарством? Комиссарами назначают очень умных людей.
При всей своей преданности доктору, Алаярбек Даниарбек не очень высоко ценил его практические способности.
Вообще Алаярбек Даниарбек никогда ничему не удивлялся и никогда не терялся. Ничуть не озаботил его и внезапный отъезд. Многие годы уже он скитался. Он не знал, какого цвета самаркандское небо в летние месяцы. Голод выгоняет на улицу, нагота загоняет в дом. Не водились деньги в домишке Алаярбека Даниарбека, и хоть имя его имело громкую приставку «бек», но когда у детишек горят голодом глаза, а жена с остервенением гремит шумовкой в пустом казане, никак не сохранишь важности и достоинства. И голод выгонял Алаярбека Даниарбека на улицу идти наниматься в проводники к путешественникам. Только к зиме он обычно возвращался к родному очагу. Сидя в чайхане, он поражал воображение завсегдатаев небывалыми россказнями о виденном и слышанном во время экспедиций. А видеть и слышать Алаярбек Даниарбек умел. Он и производил наблюдения над погодой, и делал глазомерную топографическую съемку, и снимал фотоаппаратом, и собирал образцы растений и горных пород, и составлял гербарии. Всегда в его хурджуне оказывались луковицы необычайных растений, редкие насекомые, осколки камней. Всегда с неизменно хорошим настроением, всегда лукавый и веселый, неутомимый в седле и ходьбе, изворотливый и ловкий, верный своим и опасный для чужих, Алаярбек был неоценимым помощником путешественников и исследователей, геологов и ирригаторов. Поразительно запасливый, он имел при себе все, что нужно в пути: наряду со спичками — огниво и кресало, наряду с ножом — ножницы, напильник, наряду с топориком — щипцы, наряду с часами — компас и многое другое. «Не хурджун, а склад хозяйственных принадлежностей», — шутили те, кто знал его. В дорогу он брал и топор, и молоток, и иголку, и чайник, и пиалу, и небольшой котел, и веревку, и ремень. Последние годы Алаярбеку Даниарбеку приходилось совсем туго. Нельзя уже было устраивать себе длительный отпуск. Приходилось служить и зимой.
Не очень-то приятно скитаться в стужу, когда холодный ветер забирается под халат и ледяные мурашки бегают по спине. Вот и сегодня придется оставить жаркий сандал, седлать коней, застывшими, негнущимися пальцами подтягивать подпруги, конскую сбрую. Жизнь скитальческая! Но, видно, у Петра Ивановича дела неотложны.
Взволнован был доктор не на шутку. Всю дорогу, пока он шел по узким улочкам Бухары домой, ему казалось, что за ним скользят какие-то тени. Настроение, и без того испорченное, ухудшалось с каждой минутой. Эти слепые дома, глубокие тени, пустынные проулки Вечного города, стук подошв, отдававшийся эхом в высоких портиках медресе… Средневековье, тишина, таинственность.
Петр Иванович всячески старался убедить себя, что страхи выдуманы. Прозрачное сияние лунного света поднималось откуда-то из-за предела земли. Темно-синее небо и звезды померкли. Булыжники мостовой вдруг заблестели. И все стало как в сказке. И сияющий голубой небосвод, и омытая лунным светом, ставшая такой свежей и чистой мостовая, и дома, превратившиеся под чарами луны в прекрасные дворцы, — все пробуждало в душе детские сказочные мечты. Но тут на ум пришли только что услышанные разговоры, странные, неприятные разговоры, и вновь детский страх холодком пробежал по спине, страх из сказки о великанах и драконах. Тень упала через дорогу, синяя, холодная, и тревожный взгляд доктора сразу же поднялся по ней вверх. Тут же волшебный замок рассыпался, рухнул. Гигантским столбом взметнулся вверх кирпичной громадой минарет смерти. Он высился черным зловещим столбом над серебряными плоскими крышами города, отбрасывая тень на дома, на людей, на человеческие судьбы.