Набат. Книга первая: Паутина
Шрифт:
Трезвый ум не позволял Петру Ивановичу верить в заговоры, всякие там таинственности, но он уже дошел сегодня до такого состояния, что и ему начало мерещиться за каждым углом что-то подозрительное. Вздохнул он с облегчением, — только когда переступил порог своей комнаты.
Выпроводив Алаярбека Даниарбека, доктор постоял в дверях и окинул глазами залитый неровным холодным светом двор караван-сарая. Зима привела его в порядок, убила на время вонь и грязь. Но все так же высилась решетка колес разбитой арбы, высокие, окончательно оголившиеся тощие тополя, под которыми он тогда лечил дервиша. Все так же светился огонек в двери напротив, в комнатах владельца караван-сарая Хаджи Акбара. Но не выглянет оттуда прелестное, с лукавой улыбкой личико Жаннат, не сверкнет она своей ослепительной улыбкой.
Петр Иванович тряхнул головой и поднялся к себе. Но мысль о Жаннат не оставляла его.
Где она? Ужасная смерть Ташмухамедова, этого красивого, мужественного юноши, поразила Жаннат. Она говорила перед отъездом, что хочет попасть к себе на родину, на Кафирниган, в родные места, и все там перевернуть, все поднять на ноги, «сделать революцию». В ее голове роились тысячи планов. Она сказала: «Я не вернусь, пока не сделаю всех наших девушек и юношей комсомольцами. Тогда память о Ташмухамедове не умрет!» И Жаннат уехала. Бросилась с головой в самую гущу опасностей, ужасных опасностей. Говорят, вся Восточная Бухара в огне басмаческих мятежей. Там советских работников, большевиков, комсомольских работников беспощадно убивают, подвергают неслыханным издевательствам. Отчаянная, смелая Жаннат!
Доктор ходил по своим комнатам. Вдруг он остановился перед письменным столом и, сам того не замечая, сказал вслух:
— И у меня даже нет твоего портрета, бедовая ты девчонка.
Усмехнулся и принялся складывать валявшиеся в беспорядке на столе бумаги: табеля, диаграммы.
В который раз предстояло пуститься в дальний путь. Хоть и пришлось буквально сорваться с места, он не терял хладнокровия. Прежде всего — походная аптечка. Алаярбек Даниарбек уже притащил лекарства по его записке: хина, нашатырный спирт, аспирин, касторка и многое другое. Доктор укладывал все аккуратно, чтобы не разбился ни один пузырек, не просыпался ни один порошок в случае падения вьюка. Теперь одежда. Дело серьезное: летом на равнине жара сорок — сорок пять градусов в тени, на перевалах — тридцатиградусный мороз. Прежде всего пиджак добротного сукна с многочисленными карманами для мелочей, с клапанами на рукавах от холода, ветра, комаров. Брюки — плотные, шерстяные; высокие сапоги — мало ли какая дрянь водится в камнях, в колючих зарослях. Тщательно доктор осмотрел подметки сапог. На всякий случай в хурджун можно засунуть горные сапоги-мукки на легкой подошве. Кто его знает: начинаешь путешествие верхом на лошади, а как бы не пришлось походить пешком. Пробковый шлем доктор отверг. Не в тот район едет. Слишком бросается в глаза своей необычностью. Лучше взять обыкновенную киргизскую шляпу белого войлока — в жару прохладно, в холод тепло. Да и под голову во время отдыха можно положить.
В дверях послышался шорох.
— Вам чего, Алаярбек Даниарбек?
— Лошадей я покормил, подковка вот у Серого отстает.
— Ничего, по дороге в кузнице подкуем.
— Когда поедем?
— Сейчас.
— Ийе! А спать?
— Успеется.
— Хоть бы плову поел.
— Я сыт.
Упоминание о плове вызвало у доктора новый приступ раздражения.
— Какие мерзавцы! — вырвалось у него.
— Ляббай? — вопросительно откликнулся Алаярбек Даниарбек. — Ты меня звал?
— Да нет.
Сегодня доктора пригласили к главе совета назиров отнюдь не для того, о чем наивно думал Алаярбек Даниарбек.
Приняли доктора не в кабинете, а в михманхане за угощением. Петр Иванович увидел здесь кое-кого из верхушки руководства Бухары. Всех доктор знал, так как ему приходилось их лечить.
Немало обильных яств стояло на дастархане. Впрочем, плов, как и предсказывал Алаярбек Даниарбек, был невкусный, зато хозяин неустанно подливал в пиалы вонючую синеватую самогонку и усиленно чокался со всеми, и особенно с доктором.
«Явно неспроста. Не без задней мысли он меня пригласил», — думал Петр Иванович, прямо глядя в темные, красивые, как у девушки, глаза хозяина пира.
Весь он был само радушие и гостеприимство. Но опустившиеся складочки в углах пухлых губ рта убивали приветливость и, в сочетании с тяжелым взглядом, придавали почти зловещее выражение лицу.
«Сейчас он что-нибудь преподнесет неприятное».
Почти тотчас же хозяин заговорил, обращаясь к доктору:
— Мы пригласили на плов доктора, оказали ему благоволение. Русские почему-то приписали себе обычай выпивать за здоровье друзей, но у нас, тюрок, этот обычай уже тысячу лет. Я предлагаю выпить за нашего прославленного врача и друга.
Все выпили охотно и даже жадно. Друзей доктор здесь не видел. Разве можно верить вот тому низенькому, гориллообразному джарбашинскому киргизу Алимкулу. Кто-кто, а доктор хорошо знал, что Алимкул — тупое, похотливое животное. Он только в семнадцатом году каким-то неведомым путем вырвался из тюрьмы, где сидел еще по приговору царского суда за садистское убийство молоденькой жены. Мог ли внушить доктору доверие жадно пожиравший все съедобное почтенный и благообразный бухарский джадид, еще недавно открыто выступавший против советской власти, а ныне заботами и благоволением некоторых из видных джадидов сделавшийся ответственным работником назирата народного образования. Ничего, кроме тревоги, не мог вызывать в докторе и весьма изящный, с очень вкрадчивыми манерами заместитель военного назира эфенди Мустафа, принадлежность которого в прошлом к офицерам турецкой армии выдавалась военной выправкой и усами-стрелками. По слухам, эфенди Мустафа являлся организатором армянской резни 1914 года в эрзерумском санджаке. Сидели за дастарханом еще и другие известные доктору лица, которых он изучил весьма основательно и которых никак не мог уважать. Все эти торгаши, баи, помещики — цвет джадидских кругов — после неудачных попыток захватить власть пришли с повинной, объявили себя сторонниками Советов и ныне работали в аппарате назиратов Бухарской народной республики. Неприятно поражало присутствие за дастарханом двух-трех, как их про себя называл доктор, «субъектов». Как они ни старались держаться в тени, но низкие лбы, резкие телодвижения, громогласные возгласы выдавали в них неотесанных степняков. Очевидно, из сдавшихся курбашей, — определил доктор не без отвращения.
Впрочем, он не пожелал признаться даже себе, даже в глубине души, что напуган. Разглядывая затянутый бельмом глаз одного из гостей, доктор бесцеремонно спросил его:
— Что же вы в полсвета глядите на мир? Пришли бы ко мне, я вам бельмо бы снял.
— А можно? — удивился гость. Его не столько удивило предложение, сколько то, что урус разговаривает по-узбекски.
— Да, да, конечно, — со своего места произнес уже чуть заплетающимся языком хозяин дома, — в вашем деле, братец мой Косой бай, надо иметь оба глаза открытыми…
— Вот и ладно, господин раис… Я заберу уруса к себе в кенимехскую степь, — рявкнул Косой бай, — пусть меня врачует. Доктор, душа моя, ты не пожалеешь. Жратвы у меня в степи много, не то что в этой Бухаре, а, раис?
— Ну нет, — странно усмехнулся раис. — Всем известно, что получилось, когда кобылу волк позвал в гости. Один хвост да грива остались.
Гости грохнули в припадке пьяного хохота.
Почему он, доктор, должен уподобиться кобыле, а Косой бай волку?
Холодок струйкой бежал меж лопаток.
— Нет, — протянул раис, — у тебя, Косого, в твоей степи нашему любимому доктору делать нечего… Не пущу его к тебе. Наш господин знаний и опыта, доктор, нам принесет, если захочет, большую пользу.
Это «если захочет» гостеприимный хозяин пира протянул весьма многозначительно.
Здесь он подлил Петру Ивановичу еще самогонки и, обняв его за плечи, сказал:
— Оказываем ему честь откушать с нами плова, потому что он наш, ведь он мусульманин в душе и в поступках и он сочувствует всем сердцем делу добрых мусульман…