Набат
Шрифт:
— Который час? — спросил Судских.
— А без десяти шесть, — небрежно ответил Мастачный. — Подмогу ждешь? Не жди. Вот она, твоя рация. Да еще не родился такой Судских, который Мастачного надул. Я от тебя привет Воливачу зараз передам. Из Лас-Вегаса! Ха-ха!
— Выкрест! — раздирало Судских возмущение, — Никуда ты не уйдешь!
— Тю! Да я истинный христианин! Да мне за твою смерть все грехи спишутся! Кончаем эту балачку, пора тебе на суд Божий…
Мастачный поднялся неторопливо, передернул затвор автомата. Судских старался
Как же так, не понимал он, нечисть празднует победу, а у него в последний миг даже руки связаны?
— Развяжи, — попросил Судских.
— Не, — отрицательно замахал головой Мастачный. — Это не надо. Ты змей еще тот, не хочу рисковать. Все равно ты нехристь.
Судских опустил голову.
«Простите, други, не уберег я вас, и ты, стрелец, прости, в неровный час развела нас судьба…»
— Ия тебя не расстреливаю, а казню за богомерзкие штучки.
«И как же нескладно ухожу я из жизни. На краю свалки, а за ней — измордованная, обворованная мастачными Россия Загаженная и оплеванная сволочью, Россия, которая давала приют обиженным…»
— Каяться будешь?
«Что ж несправедливо так, что ж ты размазалась по импортному блюду, что ж не сохранила ты бодрящую свою чистоту?..»
— Не желаешь… Патриотом себя возомнил…
«Что ж потерялась ты среди золоченых куполов, что ж веришь ты пророкам, которые даже имя твое произнести не могут?..»
— А я вот весь простой. Живу и другим даю жить. А тебе — нет.
«Жива ты еще, дышишь с трудом, но жива. Помоги ж детям своим, сыну моему в дальних морях с чужими маяками, дочери моей на чужбине, внукам и правнукам, ратианам своим. Они спасут тебя, они в тебя верят!»
Три торопливых выстрела, как многоточие. Сознание дотлевало. Заходящее солнце било в лицо.
«И явилось на небе великое знамение — жена, облаченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения».
— Потерпи, — сказал Судских, паря на широких крыльях рядом с ней. — Твой сын будет прекрасен. Он придет в мир и нужен ему.
— Аркашечка, не могу больше, давай отдохнем!
— Маша, потерпи, я ж тебе такую тропку утаптываю!
— Мужик неотесанный! Схватки начались…
Левицкий остановился. Не успели они. Тесаком он нарубил лапника, приготовил ложе под елью.
— Давай-ка ноги помассирую.
— Ну куда мы так рвемся, Аркаш? — жалко спросила она, кривясь и корчась от болей, закусывая губы. Спокойно, даже с улыбкой, чтобы не бередить ее, он объяснил, растирая ей ноги:
— Вертолет придет наточку и всех нас вывезет. Помнишь сараюху-ангар, где я дельтаплан оставлял? Мы еще ходили с тобой туда по весне? Снег был, как сейчас, хорошо…
— Помню я, о-ох… Я сломала тебе один.
— Не доносила ты, не успели…
— Чего не доносила? — ощерилась, разозлилась Марья, забыв про боли. — Девятимесячный он у меня, понял? Как положено!
— Да не сердись ты! Я про то, что дойти не успели.
Она успокоилась, закрыла глаза, чтобы через минуту заохать снова.
— Все, больше не могу. Началось, Аркашечка.
— А что мне делать, а?
— Ух ты, земноводное… Куртку давай, здесь постели. И тельняшку давай, все давай, что есть. Ох, мамочка.
Левицкий послушно и быстро выполнил ее просьбы, смотрел, не зная, чем еще помочь.
— Да отвернись ты хоть пока…
Отойдя на шаг, Аркадий вслушивался, стараясь сквозь стенания Марьи различить крик ребенка. Так, говорят, должно быть.
— Аркаша, Аркаша, он молчит! — услышал он загрубевший от тревоги голос Марьи и подскочил к ней.
— Ну давай, не надо это, хлопай, искусственное дыхание надо, — спешил он, разглядывая во все глаза нечто игрушечное, торчащее из скатанной тельняшки.
— И этого не знаешь, — уже успокоившись, отвечала Марья. Качнула сверток туда-сюда, шлепнула снизу, дунула в ротик существу. Что-то пискнуло, всхлипнуло — ожил.
— Мальчик, Аркашечка…
— Наконец-то!
Марья хотела было кормить младенца, хотела сказать, чтобы он отвернулся, но Аркадий отвернулся сам и предупредительно поднял руку. Сквозь ельник в начале склона он углядел мелькающие темные пятна, различимые на снегу и солнце.
— Вот и Судских с ребятами, — сказал он с облегчением.
Вдруг раздалась пальба из автоматов, хлопнул разрыв гранаты. Ошибся он… Группа Смольникова прикрывала их отход.
Марья видела его изменившееся лицо и смотрела с надеждой, прижимая ребенка к груди.
— Плохо дело, Маша. Догоняют нас. Ты давай потихоньку до сарая — вон он, за соснами, и жди меня. Я задержусь на всякий случай. Дойдешь.
— Я постараюсь, — все поняла Марья. И пошла вверх по склону, осторожно погружая ноги в снег.
Отчаянная стрельба длилась минут двадцать. Когда последний одиночный выстрел пистолета хлопнул там, внизу, Аркадий понял: остался он один. Посчитал поднимающихся. Двадцать один. Его озадачили выстрелы и разрывы гранат еще дальше внизу, на свалке. Слышимые на возвышении отчетливо, они разделялись на резкие автоматные и тяжелое уханье пулеметов, рявкали разрывы гранатометов.
«Что-то там не то. Не та компания», — понял он, что их подмога схлестнулась с другой. Чесались руки разобраться с погоней внизу на склоне. И вдруг он услышал оттуда захлебывающийся голос с хохлацким выговором «гэ»:
— Вдоль болота, по гатям и до склона! Здесь он, не уйдет! Как поняли? Давай швыдче!
— Такая, стало быть, квазицкая уха, — сам себе сказал Левицкий. — Вот зонт прошелестел: к соседу, не ко мне…
Вдох, два коротких выдоха. Где-то вроде стрекот вертолета, перекрываемый разрывами и стрельбой внизу. Опровцы на склоне пока не торопились, ждали подмогу.