Набат
Шрифт:
Аркадий осмотрел рожки с патронами, ощупал две лимонки в подсумке. Весь запас. Уняв желание дождаться опровцсв, он, как олень, отмахал расстояние до сарая. Встал перед Марьей.
— Аркашечка, — кривились ее губы от плача.
— Не куксись, где-то вертолет на подходе…
— Не будет его, Аркаша. Вон он…
С пологого склона Левицкий заглянул вниз по направлению руки Марьи и увидел горящие обломки.
— Самолет его ракетой…
— Вот теперь совсем одни остались, — понял все Левицкий.
Марья
Предстояло сказать ей самое важное и самое трудное.
— Машутка, ты сильная и мудрая. Сейчас ты полетишь…
— Только с тобой, Аркашечка, только с тобой! — она заплакала.
— Дельтаплан двоих не подымет. Дай Бог тебе улететь с малым.
— Бог? Где он, если вокруг такое?
— С тобой он. Прилетишь на место, поймешь.
— Куда я полечу, куда?
Вопрос вопросов. Никогда бы он из всех фантазий не оставил одну, самую реальную сейчас.
— Слушай внимательно, — присел он на корточки рядом с ней. — Ты полетишь с ребенком и с пакетом, который взяла в тайнике Судских. Ты, Машутка, одна в ответе за весь мир. И твой ребенок, и дискеты — это очень важно. Это завет ото всех нас тем, кто придет после нас. А полетишь ты к отцу с матерью.
— В карьер? — отшатнулась Марья, теснее прижала к себе ребенка.
— Да. А Судских говорил, что зону поражения можно пересечь по воздуху. Плохо это, хорошо ли, не знаю. Но это единственный выход. Нас в живых не оставят. Пощады от уродов ждать нечего.
— Ой, Аркашечка, — еще теснее прижала к себе сверток с младенцем Марья. — Это так страшно… — Заглянула внутрь, будто опасалась, нет ли там уже беды. Ребенок мирно спал, нахмурив бровки, подобрав губки.
— Аркаша, я не могу, не могу! — запричитала Марья, цепляясь свободной рукой за плечо Левицкого.
— А как же тогда в огонь и воду за мной?
— Про полеты не было, — плакала она. — И это — за тобой.
— Я всегда буду с тобой. Все. Скоро здесь орда будет. А билет всего один и в один конец.
Он быстро открыл дверь дощаника, осмотрел дельтаплан. Поломок не обнаружил и выкатил его наружу. Оперение в черно-белую полосу смотрелось прочно, хотя легкие конструкции дельтаплана буквально просвечивали в боковых лучах заходящего солнца.
— Помнишь все из моих прежних наставлений?
— Помню, любимый, летала ведь с тобой…
— Прекрасно, — защемило сердце у Левицкого от ее слов. — А полетишь в этом направлении, — указал он на юго-восток. — Здесь от силы двадцать километров. Испарение от земли плотное. Поймаешь теплый поток, тогда не потеряешь высоту.
— Да, любимый.
Он помог ей лучше спеленать младенца, укрепить его прочно на груди перед собой.
— Готова?
— Да, — прошептала она. Впервые они поцеловались. Поцелуй был соленым. Аркадию почудилось, что он уловил стук сердечка маленького.
— Лети…
Разбег —
Как же много осталось невысказанных слов, как же недо-любилось, как не хочется рвать эту последнюю нить!
— Запомни нас живыми! — крикнул он и услышал уже из другого мира, белого, в искрах живого солнца:
— Да-а-а-а!..
Часть вторая
Меч Всевышнего
Два полуночных ангела летели от амьенского собора Нотр Дам в Вену, где ждал их великий Людвиг ван Бетховен. Композитор был глух и призывал помощь свыше…
Над немецким городом Трир их оперенья коснулся дьявольский холодок, и пришлось им, чтобы Ариман не обесчестил Божьего дара, искать защиты на шпиле знаменитого собора.
— Что это было? — спросил неискушенный ангел.
— Мерзавец родился, осквернитель Божьей благодати, — ответил другой.
Тихая майская ночь. 1818 год. В Вене рождалась божественная «Лунная соната». В Трире, в еврейской семье пуговичного мастера, — Карл Маркс.
1 — 1
«…нищая земля наша в конце концов скажет миру новое слово»
Озорные водные горки!
Блестящий никелированный желоб и водный поток. Сияющий металл не режет глаз, вода не холодна, не горяча, она ощутима едва, как все тут, среди беззвучного света, и Судских несся по желобу, переполненный радостным ощущением свободы и невесомости — чувства, знакомые отпускникам по первому свиданию с южным морем, солнцем и безудержному желанию жить.
В кои-то веки он сбросил бремя обязанностей, подобно волу не идет тупо и заведенно по служебному кругу, где нет тихих радостей, где ночь — всего лишь забытье перед постным пробуждением: жвачка, смирение, подчинение долгу и пост, пост, пост… На посту не дремать, не отвлекаться, а поститься, как предписано свыше, каждому, живущему в миру реальных иллюзий.
Судских не ощутил вхождения в воду. Инстинктивно он готовился к этому моменту, самому яркому на водных горках: подскок вверх и — купель! А тут въехал неощутимо во что-то неосязаемое, и облапила ватная тишина, словно под воду ушел и там остался.
Особо он не удивился и тому, что занял вертикальное положение, хотя под ногами тверди не обнаружил. Сделал пробный шаг — держит. Другой — нормально. «A-а, вот оно, в чем дело, — пришла догадка. — Молочная река, кисельные берега. Я в раю».
И это открытие ни радости, ни печали не принесло, будто остались мажорные чувства там, в начале водных горок.