Набат
Шрифт:
Никто не предполагал, что он так сильно переживал. Так плохо ему было впервые.
…Криц едва дождался того дня, когда наконец его выписали из больницы. Но в его душе вместе со злостью на ребят было желание как можно скорее поехать в бригаду. Чем это объяснить, он и сам не знал.
Когда Криц уже ехал на вокзал, он вдруг ощутил страх, испугался, что не примут.
Встретили его шумно, но он был сдержан и говорил мало. О травме напоминал лишь небольшой шрам под глазом.
— Пойдешь на линию? — спросил у него мастер.
— Не знаю…
К нему обращались
— Так будешь работать? — спросил Богдан.
— Буду, буду, но не с тобой! — выкрикнул Криц со слезами в голосе.
— Что с тобой? — вмешался мастер. — Может, тебе надо отдохнуть?
— Отдохнул, хватит!
— Не кричи, Вася, — твердо сказал Иван Александрович и завязал в несколько узлов кусок проволоки, что лежала у него на коленях.
— Я не кричу. Вы все здесь умники, красивые слова говорили…
— Ну и что? — спросил Третьяк.
— А то, что я лежал в больнице — и хоть бы навестили. Говорят после — коллектив!
Замолчал Криц, тихо стало. Друг на друга не смотрели. Мастер читал какую-то бумажку, не понимая ее смысла.
Нарушил тишину Богдан. Достал из ящика разбитый изолятор и закричал:
— Казакевич, что ты делаешь?
— Что такое? — отозвался Яков.
— Изолятор разбил, салага.
Ребята стали быстро разбирать материалы и выходить со склада. Остались Криц и мастер. Они сидели в разных углах: Василий — лицом к стене, а Иван Александрович — около дверей за столом.
— Василий! — поднял голову мастер.
Парень встал и вытянулся во весь рост, как по струнке. Потом, спохватившись, взял монтажный ремень, повесил на плечо цепь, когти.
— Ты… извини ребят. И меня извини.
— За что, Иван Александрович? Мне вдруг обидно стало, что они веселые, будто ничего не случилось…
— Я тебя понимаю. Иди. Иди на линию и работай. Не держи на душе обиду. Она не поможет в жизни, только плохо будет от нее и тебе, и другим. Ребята еще молоды, как и ты. Все придет в свое время. Это хорошо, что ты сказал все в глаза. Легче всем будет. И поверь мне, что ребята будут больше уважать за честные слова.
Они вышли со склада вместе. На барабанах под березой курили Яков и Богдан. Казакевич выбросил сигарету и стал стучать по барабану, делая вид, что ремонтирует его.
— Барабаны не берут на базе, если доски оторваны? — спросил мастер.
— Конечно, — уверенно ответил Богдан. — Пусть поремонтнрует. Ломаные не примут, и еще начальнику управления настучат.
Что-то неуловимо хитрое, ироническое мелькнуло в глазах у Богдана. Иван Александрович нагнулся и вытащил из-под барабана пустую бутылку.
— Вас предупреждали, Богдан, чтобы вы на работе не пили.
— Я здесь при чем? — Бригадир будто на самом деле обиделся, скривил губы. — Ваши учащиеся пьют. Это их бутылки.
Мастер внимательно, будто на незнакомого, посмотрел на Богдана. Этот человек удивлял его все больше. По возрасту лишь немного моложе его, а поведением — как тот Криц или Казакевич, которым по восемнадцать. Может, наконец, сказать начальнику управления или Лихову, чтобы отозвали его. Ребята дело уже знают, а такой наставник только испортит их.
Иногда человек, выросший среди не очень образованных людей, по уровню воспитанности и интеллигентности оказывается намного выше тех, которые росли в так называемых интеллигентских семьях. Может, это у них оттого, что ближе были, хотя бы в детстве, к земле, к природе, что в хлебе на семейном столе был и их труд. Таким был Иван Александрович. Молчаливый, несколько неуклюжий в своем неважно сшитом костюме, имел он очень чуткое сердце и большое чувство такта в отношении к людям.
Иван Александрович слышал от своей хозяйки, что с продавщицей, о которой говорили всякое, несколько раз видели Розума. Известие было неприятным. Разные мысли рождались в голове, но с Федором он об этом не говорил, думал, что парень он надежный и грязь к нему не прилипнет. «Но почему именно грязь, почему надо о плохом сразу?.. Чем они хуже меня или кого-нибудь другого? Тем, что молодые и неопытные и все неизвестное им интересно».
Машина с базы вернулась пустая. Заведующий базой не отпустил материалов и даже не захотел слушать о том, что ввода линии ждут и на заводе, и в деревне. Проволока и даже изоляторы кончились.
— Темпы, темпы, линия, — бросил Макарчук Федору. Ну что? Никому она не нужна.
Такие разговоры вспыхивали все чаще. Богдан второй день гостил с Тэклей у соседей, у которых были крестины. Когда машина вернулась с базы, Федор спросил у мастера:
— Что делать будем?..
Мастер позвонил начальнику управления, но его не было на месте. Главный инженер поехал в Москву, в трест, а когда вернется, неизвестно. Трест Энергомонтаж работал на территории, на которой расположилось бы не одно государство. Третий участок долго не отзывался, а потом грубый мужской голос сообщил Ивану Александровичу, что начальник у них был, но уже, наверное, в Литве.
— Это не у вас ли Богдан? — спросили на том конце провода.
— У нас. — Мастер едва сдержался, чтобы не сказать о бригадире что-нибудь гадкое.
Мужчина засмеялся, ехидно спросил: «Ну и как он там?»
Очень медленно шло время, и мастер сидел как на иголках. Наконец дали училище. Власенко не было — уехал на электростанцию.
— Кто-нибудь есть? — в растерянности спросил мастер, а затем узнал, что говорила с ним Елизавета Васильевна, и смутился.
— Что случилось, Иван Александрович? — картавя, спросила Елизавета Васильевна. — Чего вдруг замолчали, говорите.
И это мягкое «р», медленное произношение успокоили Ивана Александровича.
В двух словах он рассказал Елизавете Васильевне о ситуации, которая у них сложилась.
— Так что же делать? — растерянно спросила Елизавета Васильевна.
— Дайте в управление телеграмму.
— Какую телеграмму?
— Что нам надо помочь и так далее. Не помогут — в трест пошлите.
— А вы сами дайте телеграмму. Вам ближе.
— Не тот авторитет, Елизавета Васильевна…
— Хорошо, мы здесь посоветуемся, что делать.