Набат
Шрифт:
15
Было ли кому-нибудь хуже, чем ему, и стонала ли так сильно душа? Если что и было, то это его не касалось. Он жил, дышал, завтракал, обедал, ужинал и — думал о разном, только знал, что ничем этим не заполнишь душу, когда она опустела. Ну кто скажет ему, чем, как заполнить душу? Сердце у него пока крепкое, оно выдержит, но что делать с опустевшей душой?
Так
Он сидел один на барабане из-под проволоки, а высоко в небе летела птица, жила радостью высоты. На земле росли деревья, а полем через дорогу шли долговязые столбы, к ним имел отношение и он.
Жаль, что мало сделал и уже споткнулся в начале пути. «Не вышло из меня ничего. А вообще, не слишком ли много ты печешься о своей особе? Она не интересна никому, даже ребятам, с которыми жил в одной комнате, работал на одной линии».
Федор встал с барабана, глянул в сторону магазина, где была автобусная остановка. Через каждый час там останавливается автобус, идущий в город. Федор схватил куртку и почти побежал.
На улице не было людей, все были заняты делом. Пусть работают без него, а он уедет домой. Добрый день, скажет он родителям, и мама от радости заплачет и станет угощать его всякой вкуснятиной, которой он нигде больше не пробовал. Задержит в своей шершавой руке его ладонь отец и внимательно заглянет ему в глаза до самого дна их.
«Ну что, сынок?»
«Да так…»
«Прошел уже всю науку?»
«Как сказать…»
«А ты говори просто: как на душе у тебя?»
«Не знаю».
«Тебе что-то помешало или случилось что-то?»
«Чего ты пристал к нему?» — это уже голос матери.
«Ты говорил, что закончишь свою науку в сентябре, а сейчас июль на дворе».
«Мне в армию надо…»
«Это понятно, придет время, позовут. Только оттуда не уйдешь когда захочется».
Федор вбежал в избу, закрыл за собой двери. И с горечью подумал: «До чего же я дошел: боюсь, что увидят меня». Мелькнула мысль: садись на скамейку, посоображай, поразмысли.
А руки, сильные, крепкие, нашли тем временем рубашки в шкафу, туфли, сложили все это в чемодан, с которым еще отец ездил на заработки на Украину.
Вот и все, сказал он себе, одна теперь дорога: не в родную деревню, а туда, далеко, где тайга, холод и медведи… На Север люди едут со всего света, потому что каждому есть там место. Федор взял чемодан, приостановился около кровати, на которой в первые недели они спали втроем.
«Тебе что-то помешало или случилось что-то?.. — спросил тихо отец. — Как на душе у тебя? — Холодок пошел снизу вверх, и чемодан стал тяжелее, будто кто-то набросал туда камней. — Ну что, сынок?»
— Не могу я здесь больше! — закричал Федор, бросив чемодан на пол. — Не могу, это я виноват, что погиб Богдан, что у Тани так случилось. Не могу!
Все было просто, пока бежал домой, собирал чемодан. А пришло время закрыть за собой двери — как многопудовые гири к ногам привязаны. Сел на крыльцо и закрыл глаза. Было такое ощущение, что попал в глубокий колодец и наконец, собрав последние силы, вылез из темноты.
— Хватит спать, — услышал он голос, ласковый и мягкий, и сильная рука легла на его плечо.
Во дворе возле забора стояли ребята и тихо говорили между собой, казалось, не обращая на Федора внимания. Рядом с ним на крыльце сидел Иван Александрович. И вдруг Федор забеспокоился… Почему-то захохотал Яков и дурашливо навалился на Третьяка, сел ему на спину. Веселый был Казакевич и даже будто счастливый. Лицо у него загорело, плечи стали шире. И главное, что заметил сейчас в глазах Якова, — уверенность. И в душе позавидовал ему. Понаблюдал за другими и в каждом увидел эту уверенность, они будто резко повзрослели. А вот его мечты, надежды…
Первым поднялся Иван Александрович. За ним вся бригада вскочила на ноги. Федор остался сидеть на крыльце.
— Ну что, хватит лынды бить. Пойдем! — сказал мастер, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Кончай перекур, нас ждут великие дела! — игриво поддержал его Яков.
Третьяк взял чемодан и направился в избу. Вышел с Федоровыми сапогами и рабочей одеждой. Федор переоделся, чувствуя, как легчает на душе. «Может, сказать: извините, если что не так… Нет, это не то», — подумал он. Но невольно вырвалось:
— Простите, ребята…
Он не договорил. Яков тронул его за руку:
— Федор, не надо…
Дружески смотрели на него глаза Макарчука, Третьяка, Крица. Немножко грустно улыбался Иван Александрович… От этого прибавилось сил. Можно работать, надо работать.
…Столбы поднимались над полем, болотом, линию тянули к самому горизонту.