Начала любви
Шрифт:
При виде пожилой, аккуратно одетой круглолицей женщины, в корзине которой из-под полотенца выглядывал румяный хлебный краешек, Софи ощутила голодный позыв и тут же пожалела о беспечности и отсутствии карманных денег. Пожилая женщина подошла, поравнялась, отошла, скрылась за углом, тогда как волна съедобного аромата, приправленного дымком и воображением, ещё некоторое время дразнила чуткое обоняние Софи.
На берлинских улицах она испытывала редкостное и поистине восхитительное чувство собственной анонимности, отмечая равнодушные и вовсе не цепляющие взгляды прохожих. Одна из многих, такая же, как все прочие... И хотя впереди, за горами, долами и синими морями, её ожидала славянская столица, сегодня-то, сейчас, сию минуту она была не хуже и не лучше
Софи цепляла носками ботинок утоптанный снег, трогала кончиками пальцев, как спящую собаку, каменную кладку домов, отполированные множеством ладоней дверные скобы. Не успев попрощаться при отъезде в Цербст с родным Штеттином, а при отъезде в Россию — и с Цербстом, она теперь норовила как-нибудь наверстать упущенное и благодаря выпавшей на её долю прогулке по Берлину попрощаться со всей страной. Внимательный глаз девушки норовил побольше вобрать самых что ни на есть ничтожных мелочей, вроде формы окон, ноздреватости каменных стен, вроде цвета январского неба над Берлином, заиндевевших лошадиных грив и широкого раструба медного колокольчика над входом в ювелирную лавку. Ещё плохо понимаемый, по существу, вообще пока что не понятый девушкой ореол избранничества уже вспыхнул над головой в тёплой вязаной шапочке. Это подсознательное чувство собственной исключительности, ещё не распустившись как следует, уже источало сладчайшие флюиды, знакомые всякому, на кого судьба хоть однажды направила благожелательный перст. И чем более делалась Софи грустной, тем больше обретала значительности в собственных глазах. При том, что понимание собственной доли оказывалось вполне соразмерным жизненному опыту и возрасту. Она поглядывала на прохожих и думала, что вот, мол, вечером они поужинают, спать улягутся пораньше, тогда как она ни много ни мало — царствовать поедет...
Забылась, испарилась без следа утренняя обида на то, что мать отказалась взять её с собой в Koniglichess Schloss, где Софи рассчитывала поглазеть на нового кайзера. Больше того, девушка даже радовалась тому, что вместо скучных церемоний может в это самое, время отдохнуть, помолчать, погрустить — что также необходимо всякой девушке неполных четырнадцати лет.
Сообразно настроению всё сколько-нибудь знакомое воспринималось сейчас как хорошее: вот эти, например, затянутые льдом лужи, запах копчёного окорока, покрытые замерзшими помоями ступени. Знакомыми казались даже морды проезжавших лошадей, даже этот длинноногий офицер... Впрочем, при ближайшем рассмотрении офицер и вправду оказался камер-юнкером Латорфом, который в поездке отвечал за безопасность всего поезда, всех пассажиров и поклажи. Слегка запыхавшийся Латорф объяснил, что Иоганна-Елизавета вернулась из дворца с требованием немедленно разыскать, привести и принарядить свою дочь.
— То есть вас, — для большей доходчивости добавил он.
— Зачем это, интересно, я ей понадобилась? — поинтересовалась Софи.
— Не ей, — офицер наскоро огляделся, не подслушивает ли разговор чьё-нибудь праздное ухо. — Его величество желает вас видеть.
Подобно многим слугам, Латорф многого не знал из того, что знать был обязан по роду своей службы, однако из того, что знать ему совершенно не полагалось, мог бы составить (позднее он так и сделал) целый мемуарный том.
— С чего вдруг? — не выказав удивления, риторически спросила девушка.
Латорф, загадочно улыбнувшись, лишь руками развёл, обозначая тем самым определённую границу, дальше которой не может распространять свои откровения.
3
Напоследок родина норовила загрузить память Софи яркими впечатлениями.
Наскоро втиснутая в новейшее, сшитое специально для первого представления перед русской императрицей платье из розового шёлка, Софи была привезена в королевский дворец, где её радушно встретил и принялся отчаянно обхаживать Фридрих, оказавшийся совсем не молодым, как о том говорила её мать. Среднего роста, среднего возраста, с не вполне чистым лицом и мягкими руками, император несколько напоминал девушке тех французов, которых одно время собирала у себя незабвенная Бабетик.
Галантный, великолепно одетый, часто улыбающийся Фридрих весь вечер и значительную часть ночи разыгрывал кавалера Софи. Он откровенно ухаживал за ней, частил комплиментами, играл и подчас переигрывал, особенно когда дело доходило до шуток. Шутки его, чрезмерно откровенные, хотя и с поволокой, напоминали остроты Больхагена. В случае, когда внимание императора оказывалось отвлечено, ухаживать за Софи принимался красивый, с тяжёлой челюстью и голубыми глазами принц Фердинанд Брауншвейгский.
Если бы кто сказал, что два таких влиятельных человека будут когда-нибудь ухаживать за ней, Софи не поверила бы. Далее, если бы возле неё был один только принц или один только кайзер, — девушка не посмела бы глаз поднять, не то что слово молвить в их присутствии. Но император и принц Фердинанд — этого оказалось для Софи слишком много: хотя воспринимала она всё вокруг не вполне отчётливо, реагировала тем не менее ладно, складно и даже с некоторыми вкраплениями юмора, чем очень понравилась.
Пила девушка из бокалов малюсенькими глотками, однако же с непривычки, от волнения и смешения различных вин почувствовала себя не вполне твёрдо, когда Фридрих объявил ей о том, что в её честь начинается бал. Но справилась, справилась девушка, следует отдать ей должное. Как ни кололи глаза чужие бриллианты, как ни полыхали, добавляя духоты, свечи, Софи достойно справилась, протанцевав с императором, принцем, затем ещё раз — с императором.
Усаживаясь вновь за стол, Софи обнаружила рядом с собой всё того же Фридриха, догадалась о нарочитости подобного размещения, о чём и заявила принцу брауншвейгскому.
— Вам не нравится соседство его величества? — с хмельным западанием согласных поинтересовался принц.
— А что, собственно, тут может нравиться? — воскликнул император. — Говорят, что этот кайзер...
Остаточная высочайшая острота оказалась погребённой в водовороте пьяноватого и оттого лишённого привычной подобострастности смеха. Смеялась и Фике, чтобы продемонстрировать своё чувство юмора. Голова её наполнилась лёгкостью прямо-таки необыкновенной, затем как-то враз стронулась и поплыла на середину стола.
— Я очень вас прошу, графиня Рейнбек, — вежливо сказал ей на ухо император.
В тот момент Софи оказалась решительно не в состоянии объяснить себе, откуда ей известно это имя — «Рейнбек». Однако то, что Фридрих перепутал её с какой-то другой дамой, сразу же, сделалось очевидным и Софи. С грехом пополам восстановив прежнюю свою целостность, то есть почувствовав голову опять наверху, на плечах, она засмеялась и погрозила императору пальцем, — а в следующее мгновение как по мановению волшебного жезла куда-то безвозвратно исчезли королевский дворец, весёлая ночь, скопище нарядно разодетых гостей. Было серое, с морозной поволокой, раннее утро, и Софи сидела напротив матери в стылой карете, направлявшейся теперь на восток от Берлина, судя по указателю. Притихшая, с нехорошим ощущением в желудке, девушка тряслась в противном ознобе, который при желании можно было расценивать как передающуюся через жестокие крепления кареты обыкновенную дорожную тряску. От сидевшей напротив, лицом к движению, матери сильно попахивало духами и чуть слышно — остренькой рвотой. В преддверии ежемесячной женской пытки («этих дел» — по домашней терминологии) у Софи обыкновенно обострялось обоняние, и оттого соседство упорно молчавшей, дурно пахнувшей матери было нестерпимым.