Над Кубанью зори полыхают
Шрифт:
Рябцевы кое-как закончили работу в поле и спешили выкопать и высушить мелковатую картошку–голышовку. Отец хмуро поглядывал на своего сына: боялся за него и дивился, что Мишка так спокойно чувствует себя.
В один из осенних дней Рябцевы работали допоздна, а собравшись дома вечером, долго убирали мешки с картошкой.
У соседей мерцали каганцы–жировики. А Мишкин отец все ещё не хотел зажигать огня и не тороцил свою старуху собирать вечерять. Вошел Мишка, высек огонь кресалом, зажёг тряпичный фитилёк каганца и заглянул в печь, где
Пока мать гремела в поставце ложками и чашками, отец снова намекнул сыну, что пора бы ему и в путь-дорогу.
Мишка молчал. Не было у него сил покинуть родную станицу, словно предстояло идти на смерть.
Арестовали Мишку в ту же ночь. А через трое суток сходом стариков присудили: двадцать пять плетей. Таков был приказ Деникина. Каждого седьмого дезертира из казаков пороть публично. Хоть Мишка был и не седьмой, но, поскольку был казаком бедным, попадал в седьмые.
На площадь перед станичным правлением сбежался народ.
— Мишку Рябцева, Мишку–танцора пороть будут!
— Невжели казака пороть будут? — возмущались одни.
Другие ехидно усмехались:
— Допрятался вояка! До кнута доплясался танцор! Што же вы думаете — за дезертирство по голове теперь гладить будут?
С крыльца станичного правления Марченко хриплым голосом объявил приговор и для большей убедительности прочёл приказ Деникина о борьбе с дезертирством.
Пороть Мишку вызвался Илюха Бочарников.
— Предлагал я по–суседски помощь старому козлу Рябцеву! — хвалился Илюха. — Так он меня же обругал. А Илюха обид не прощает!
Дежурный вывел Мишку из станичной каталажки. Толпа придвинулась ближе к месту наказания. Но старики, взявшись за руки, оттеснили любопытных.
Мишка, не глядя ни на кого, сбросил шапку наземь, молча снял штаны, торопливо спустил подштанники и животом лет на землю. Толпа замерла. Только покряхтывал отец Мишки, переступая с ноги на ногу, да всхлипывала Мишкина мать, не спуская с сына страдальческих глаз.
Илюха завёл руку с плетью за спину и нервно крутил рукоять. От выпитой «для храбрости» самогонки лицо его покраснело, глаза налились кровью. Он подёргивал плечами, пыхтел и шмыгал носом, пытаясь ухмыльнуться.
По когда Мишка лёг перед ним, Бочарников дёрнулся и на какой-то миг отступил назад.
— Начинай! — крикнул с крыльца участковый.
Бил Бочарников изуверски, с затяжкой, рассекая кожу до крови. Мишка вздрагивал всем телом, но молчал. А вокруг люди по взлёту плети и её взвизгиванию считали не вслух, а громким шёпотом со свистом:
« — Раз, два, три, ч–четыре…
На пятнадцатом ударе мать не выдержала и истерически закричала:
— Не надо больше, не надо!
И за нею загудела толпа:
— Остановите! Остановите!
У Марченко набухли синие вены на лбу. Он взбычился и оскалил жёлтые, прокуренные зубы. Плеть продолжала взвиваться над Мишкой.
Тогда атаман крикнул:
— Будя!
Кто-то
— Не слышишь требования общества, ирод?!
Илюха выпрямился, откинул плеть и выдохнул:
— Двадцать!
Мишка встал. Гимнастерка его прилипла к телу, по бледному лицу струился пот. Трясущимися руками он натянул штаны, надел шапку и полным ненависти взглядом окинул стоящее на крыльце начальство. От этого взгляда атаману стало не по себе. Он спустился с крыльца и виновато проговорил:
|т — Ну, иди, казак, домой! Собирай пожитки — да с богом в свою часть. Для примеру другим поучить надо было. Нас тоже в своё время учили.
Марченко недовольно крякнул ш оквозь зубы процедил:
— Тебе бы, атаман, блины печь, а не атаманствовать! Чего ты перед ним стелешься!
Мншка тряхнул головой, приходя в себя, и, пошатываясь, направился через площадь. Отец и мать, скорбно понурив головы, побрели за сыном. Трясущиеся губы отца шептали:
—Поротые мы теперь, Рябцевы, поротые! На всю жизню ославлены!
Мать, семеня за мужем мелкими шажками, тихо стонала.
Не успели они перейти площадь, как с колокольни загудел набат.
— Бум–бом–бум!.. Пожар–р!..
Над церковью взвились голуби, потревоженные звоном.
Люди бросились врассыпную по домам, забирались на заборы, лезли на крыши и деревья, чтобы разглядеть, что горит, где горит?
А горели половни Илюхи Бочарникова и скирды необмолоченного хлеба участкового начальника.
Единственная в станице пожарная команда на трёх тройках вылетела со двора станичного правления и закружилась по площади, не зная, на какой пожар в первую очередь мчаться — горело в разных местах. С пожарной каланчи им кричали:
— На Козюлину балку, у Бочарникова половни горят! К участковому! У него хлеб горит!
Услыхав об этом, участковый бросился к первой тройке. Вскочил на облучок к пожарнику и, выхватив саблю, стал размахивать ею, гоня лошадей к своему горящему току. Туда же следом помчался на тачанке атаман. За тачанкой атамана бежал Илюха, бежал и кричал:
— Одну бочку мне, я горю–у!
Но никто его не слушал. Все три бочки ускакали к подворью участкового.
Мишка Рябцев остановился на дороге и злобно рассмеялся:
— Ха–ха–ха! Вот это здорово! Это, пожалуй, за меня греют наших иродов! — И обернулся к отцу: — Видишь, тятя, а ведь я не один! Нас много, тех, кто Деникиным и Шкуро служить не хотят! Мы ещё себя покажем! — И уже зловещим шёпотом: — Скоро покажем!
Отец Мишки задумчиво ответил:
— Какой мерой меряли, такой и им отмеряй. Пойдем, сынок, пойдём! Нам эти пожары не тушить, наши зори ещё заполыхают! Это им не крепостное право — пороть. Да ещё кого пороть! — Он покрутил головой. — Казака пороть, мать их душу! — Он поднял голову, весь напрягся и повторил: — Пойдем, сынок!