Над Кубанью. Книга третья
Шрифт:
— Возьми станичную казну, — сказал Павло, передавая Егору кованный медью ларец, — все едино офицерье пропьет.
Мостовой отдал ларец рядом стоявшему Шкурке, а ключи положил в карман.
— Решил твердо оставаться? — спросил Мостовой.
— Твердо, — ответил Павло, еле раздвигая челюсти, — труса никогда не праздновал.
— На войне всякое бывает, Павло. Отступать даже по уставу положено.
— Только не от своей станицы, — упрямо сказал Павло, — В Галичине да Польше не только села — города бросал,
— Не поймут, Павло.
— Наперед не загадывай, — сухо сказал Павло, — завсегда все наперед знаешь. Уйти не хитро. Натворили и ушли. А люди за вас отвечай, да? Да за что отвечать? — Павло повысил голос и говорил с горячностью. — Что мы делали зазорного? Не воровали, не убивали, беззаконии не делали. Если и разбойничали — так чужие люди. Мы за них не ответчики. А убегают только виноватые, Егор. Все убежим — кто за нас слово скажет, а? Чего угодно на нас наплетут. А я объясню. Самому Деникину, если надо, объясню.
— Не станет он тебя слухать. Не станет. Какой пламень за ним идет по всей Кубани? Видишь, Жилейская уже занялась, — Мостовой показал на дым пожарища. — От них не жди пощады. Помнишь, как меня поковыряли в Лежанке!
— Тогда офицер шел, а теперь почти всё казаки.
— Кутепов опять там. Там Кутепов. — Мостовой близко приступил к Павлу. — Говорю с тобой, а подошвы огнем печет. Все с того времени. Все от ихней правды. Не станет тебя Деникин слухать…
— Он не станет — народу расскажу, войску. Убегать от своих делов не стану. Станицы на распыл не допущу.
По лицу Егора скользнула горькая улыбка.
— Ну, как хотишь. Своя голова на плечах. Смысла этой войны не понимаешь, Павло. Это тебе и вправду не Галичина.
Он повернулся, быстро прошагал по ступенькам и, прыгнув на коня, помчал к голове эскадронов, рысью уходящих на Галагановский шлях.
К вечеру белые вошли в станицу. Первыми вступили кавалерийские полки корпуса генерала Покровского. Командовали полками недавно произведенные в полковники Брагин и Карташев. С трехцветных знамен были сняты чехлы.
Вслед за кавалерией прошагала офицерская пехота. Станица наводнилась войсками. Артиллерийский гул слышался в направлении Попасных и Галагановских хуторов.
Деникин приехал часам к одиннадцати в сопровождении Гурдая и Романовского. Приняв у правления хлеб-соль и обласкав стариков, Деникин остановился в доме Велигуры. Всю ночь стреляли. Вылавливали и убивали во дворах, сараях, в камышах раненых и отставших.
Перед зорькой Покровский распорядился расстрелять невдалеке от атамановского дома четырех казаков, находившихся на излечении в госпитале после ранений на Ростовском фронте. Деникина разбудил треск выстрелов.
Генерал приподнял на кровати свое рыхлое тело, вслушался и, троекратно перекрестившись, прошептал:
— Прости, господи, виноватых и не осуди за кровь невинных.
Деникин проснулся поздно и недовольно побрюзжал на адъютанта, не разбудившего его пораньше. Оглядев себя в зеркало, он нашел, что за последние дни значительно осунулся. Потрогав нездоровые наплывы под глазами, помычал. С большим трудом натянул поданные j ему вестовым парадные сапоги, надел черкеску и, выпив стакан чаю, принял Романовского…
Романовский доложил о положении дел на фронте и представил на утверждение Деникина кандидатуру начальника жилейского гарнизона — председателя чрезвычайного военного суда.
— Хорунжий Самойленко? — удивился Деникин. — Адъютант Покровского?
— Хорунжий Самойленко ранен при деле на Фарсе. И кроме того, уроженец этой станицы. Принцип комплектования гарнизонов…
— Да, да. Понятно, Иван Павлович. Но — местный, — он брезгливо опустил уголки губ, — вы помните слова Лавра Георгиевича? Не будет ли хорунжий Самойленко слишком мягок?
Романовский понимающе улыбнулся.
— Не думаю, Антон Иванович. Во-первых, школа Покровского, во-вторых — Самойленко здесь родился и вырос, ему лучше всех известны и люди, и их убеждения.
— Согласен. Для пользы службы. — Деникин подписал приказ. — Кстати, мне сказал Никита Севастьянович, что нами захвачен главарь местного совдепа — казак Батурин?
— Да, — подтвердил Романовский.
— Батурин, — раздумчиво произнес Деникин. — Хорошая фамилия. Ставка гетмана Иеремии Вишневецкого находилась в Батурине…
— Этот главарь и в самом деле странен, Антон Иванович. Он настаивает на свидании с вами. Хочет поговорить. — Романовский сухо посмеялся.
Деникин со вздохом покачал головой, поднялся.
— Я вас очень прошу не церемониться, — сказал он. — Особенно не гуманничать. Помню, Лавр Георгиевич говорил мне: нельзя прощать им. Это дурачье, злое и невежественное, должно быть наказано. — Деникин задумался. — Дух, дух Корнилова должен быть спокоен, совершенно спокоен и удовлетворен.
Романовский познакомил командующего с диспозицией.
— Иван Павлович, вы немного расточительны. Опять фронтальный удар достается офицерским частям? Почему?
— Великолепный боевой материал. Полная уверенность.
— Напрасно, — с мягким упреком оказал Деникин, — впредь в полной мере используйте кубанцев. Я вас очень прошу. На армавирском направлении опять выдвинулась бригада Дроздовского. Это же замечательная, стойкая, надежная бригада. А мы злоупотребляем… Отведите ее в резерв главного командования. Поберегите ее.
Деникин ехал к площади, куда стекался народ. Гурдай докладывал о настроении жителей. Он рекомендовал припугнуть сход, так как станица сильно заражена большевизмом». Деникин слушал атамана отдела, кивал головой.