Над Кубанью. Книга третья
Шрифт:
Процессия свернула вправо, на Красную улицу, пышно декорированную трехцветными флагами. На углу, возле аптеки Мейеровича, стоял оркестр, сведенный из музыкантских команд трех дивизий. Глухо били литавры, звенели хвостатые бунчуки, видевшие и Хмельницкого и гетмана Иеремию. Оркестр исполнял кубанский гимн.
У войскового собора, похожего на новгородский храм Софии, остановились. Здесь в резервных колоннах выстроились пехотные и конные части, запыленные и как бы обгорелые в боях.
Деникин первым поднялся по каменным ступеням паперти и опустился на колени перед кубанским
Замешкавшийся Быч опоздал преклонить колени и поднялся, когда Деникин уже входил в главные двери собора.
— Дурной признак, — сказал Кулабухов Рябоволу, — очень дурное предзнаменование.
— Ерунда, — успокоил Рябовол, — теперь мы как-никак дома. А дома и стены помогают.
— Дай бог, дай бог, — сказал Кулабухов, — но за последний год над нами пронеслось столько несчастий…
ГЛАВА XIV
Колонна, дравшаяся на реках Фарс и Чохрак, отходила к Армавиру через Жилейскую. От гор, закрытых причудливой грядой облаков, доносились громовые раскаты. С шумом текли по улицам войсковые обозы, беженцы, вымокшая при переправе пехота. Ночью за Кубанью дрались. Кавалерия генералов Покровского и Эрдели безуспешно пыталась отрезать переправы. Жилейцы слышали близкую орудийную и пулеметную стрельбу. Иногородние — жилейцы и богатунцы — семьями уходили с красными. Тени виселиц ложились на опаленную землю. Никто не ожидал милосердия. Жестокий дух убитого Корнилова витал над Кубанью.
Елизавета Гавриловна ходила к Батуриным посоветоваться, что делать, но Павла не было. Третий день он почти не выходил из Совета. Отступавшие части требовали подвод, фуража и продовольствия.
У окна стояла Любка. Она с тоской глядела на улицу, завьюженную пылыо. Перфиловна трясущимися руками пришивала погоны к старенькой черкеске сына.
Остается Павло? — спросила Елизавета Гавриловна.
— Бог даст, останется, — прошептала Перфиловна, откусывая нитку, — свои идут. Помилуют. Я ему и крест нательный приготовила. Вроде кадеты кресты проверяют. Идут-то православные, Гавриловна, не какие-нибудь басурмане.
Елизавета Гавриловна ушла от Батуриных с твердым решением оставить сына дома.
К завтраку из лесу вернулся Карагодин. Он отводил лошадей. Бросив уздечки под лавку, снял шапку.
— В самую гущину загнал, — сказал он, — пущай пасутся. Абы только шальной снаряд не накрыл.
Стрельба усиливалась. Елизавета Гавриловна поело, каждого орудийного раската быстро вскидывала руку, крестясь на икону богоматери, тускло поблескивающую от света лампадки.
— Павел Лукич и впрямь решил остаться? — спросила Елизавета Гавриловна.
— Остается, — подтвердил Семен, — говорит так: «Сам убегу — только свою шкуру спасу; останусь — многих выручу и станицу до разорения не допущу». С Деникиным хочет самолично побалакать.
— Правильно Павел Лукич делает. Все люди — белые, красные — русские люди, православные. Разве не поймут друг друга? Война-то идет больше из-за непонятности.
Карагодин молча похлебал борщ, закурил.
— Мишка там товарищей водой поит, — сказал он, — пущай поит, а воевать не пущу. Хватит…
Елизавета Гавриловна задумалась.
— Не погубят? — тихо спросила она мужа.
— За что?
— С красными ходил под Ростов. А потом за сундуки.
— Спервоначалу не до Мишки будет, а потом поглядим. Кубань великая, лесов много.
— Можно к куму, к Мефодию…
— Можно и к Мефодию, — согласился Карагодин, — а то в Белореченскую станицу. Там и учиться сумеет. Мы это дело с Ильей Ивановичем обмерекивали. В Бе-лореченске у него какие-сь родычи проживают.
К карагодинскому двору, к Мишке, огородами, от Саломахи, прибежали Ивга и Петя.
— От вас виднее, — как бы оправдываясь, сказала Ивга, — может, Вася уходить будет, попрощаемся.
Со знакомым визгом разлетелись осколки шрапнели. Ивга бросилась в дом, споткнулась на крыльце, поднялась и скрылась в дверях. Петя побледнел.
— С непривычки, — важно заявил Миша, — с непривычки всегда так, страшно.
Несколько дымков вспыхнуло над станицей. Дымки рассосались в воздухе. Артиллерия смолкла. Миша вслушался в отчетливую ружейную и пулеметную стрельбу.
— Теперь самое страшное. Сошлись…
— Очень страшно?
— Очень, — серьезно отвечал Миша, — убивают.
Из улицы, в туче пыли, вырвалась конница. Тут были и солдаты на драгунских седлах, и казаки, и горцы. Проскакал командир в сбитой на затылок серой кубанке. Он просигналил клинком.
— Дядько Егор! — обрадованно закричал Миша.
Мостовой подскакал к ним.
— Дай-ка попить, Мишка.
Егор жадно пил из ведра, проливая воду на запыленный летний бешмет. Клинок, висевший на руке, стучал по ведру. Напившись, Егор ладонью отер губы и со стуком бросил шашку в ножны.
— Принеси коню. Только рысью.
— Горячий конь? Не опоим?
— Стоять не придется.
К Мостовому подскакал, по-прежнему могучий и красивый, Шкурка. Он был в атласной изорванной рубахе с подвернутыми рукавами, обнажавшими его мускулистые руки.
— Павла дома нет, — сообщил Шкурка, — в Совете.
— Доньку везут?
— Вот-вот будут. И как это мы ее ушибли. Уж дюже Кубань швидкая, как раз на стремнине. — Шкурка заметил Мишку. — Мишка! Терпишь? Рыба-сула [7] . Сбили парня с панталыку…
7
Сула — судак.
Мостовой строго приказал Шкурке:
— Сбор на правленской площади. Оттуда тронем. По домам для рева не разбегаться.
Шкурка взял с места карьером и быстро исчез за церковью.
Из дома выбежали Карагодины. Семен широко расставил руки:
— Егор! На часок ко мне. Поснедать с устатку.
— Некогда, спасибо, — Мостовой нагнулся, поманил его ближе. — Вот что, Лаврентьевич, очень попрошу тебя, пущай у вас Донька моя перебудет.
— Донька! Твоя?
— Жена моя, понял? В такой каше, боюсь, затолкут. На переправе ушибли. Дня через три возвернемся, захвачу. Тогда посвободнее будет.