Надпись
Шрифт:
Красное солнце колеблется над океаном, отражается в красно-зеленой воде. Бабочка на вечернем листе растворила усталые крылья с черно-зеленым узором, с нежной пыльцой металла, с драгоценной резьбой. На этих крыльях начертаны контуры исчезнувших континентов, образ молодой Земли, когда дышали вулканы, застывали самоцветы и руды, изливалась густая, сочная сердцевина планеты. На мерцающих черных крыльях – орнамент звездного неба, застывшее отражение светил, оттиск мгновения, когда Бог сотворил это диво, вдохнул в него жизнь. На черных крыльях, как на бархатной плащанице, тончайшим серебром вышит лик Бога.
Бабочка изогнула набухшее тельце, напрягла головку и грудь. Как в хвосте самолета, растворилось отверстие, и оттуда показались яички. Крохотные живые жемчужины приклеились к пластинке листа. Бабочка в сумраке ночи трепетала, поводила усиками, и в ее глазах, многократно повторенная, горела африканская голубая звезда.
33
Коробейников
Это было небывалое, не случавшееся с ним наваждение. В него вселилось неутомимое, дразнящее, неусыпное существо, питавшееся его страстью и вожделением. Заняло весь объем его тела. Поместилось в него, как в живой футляр, повторяя формы, изгибы, пропорции. Было на дне глазных яблок, воспроизводя бесконечно все искусительные зрелища, где она была явлена в своей обнаженной и бесстыдной красоте. Жило в губах, испытывающих постоянную неутолимую сладость от ее поцелуев, требующих их повторения. В дрожащих, нервных ноздрях, запомнивших все ее запахи, ее горячие телесные ароматы, утонченные, исходящие от белья благовония. В паху, где мучительно и животно существовала потребность быть с ней, причинять ей боль, от которой закатывались ее глаза, наливались голубизной белки, и его пальцы больно и свирепо втискивались в ее плоть, оставляя на бедрах белые отпечатки, в которые, как в бесцветные лунки, мгновенно наливался розовый жар. Быть может, тот, кто в нем теперь обитал, был демон с распущенной черной гривой, хрустально-темным зраком, сидящий перед малиновым ночным чертополохом, как на картине, перед которой в детстве замирал, пугаясь своих туманных влечений. Этот демон завладел его разумом и талантом, насыщался его безвольным духом и телом. И мелькала устрашающая мысль: когда, насытившись, демон излетит из него, взмахивая бархатными заостренными крыльями, останется пустота и тоска, полая, бездушная оболочка.
Демоническая природа страсти подтверждалась тем, что он начал испытывать враждебность ко всему, что хоть как-то мешало его одержимости, отвлекало от пленительного образа, упрекало и укоряло в грешном слепом влечении. Раздражался на детей, которых обожал и которые до недавнего времени были источником его ликующей целомудренной радости. Чурался и сторонился жены, которая чувствовала случившуюся с ним перемену, молча вопрошала, настойчиво и бессловесно преследовала своей отвергнутой женственностью. Почти перестал посещать маму и бабушку, которая на глазах слабела, впадала в беспамятство, небдолимо приближаясь к концу. Его перестало занимать общение с заморской тетушкой, завершавшей свое печальное пребывание в Москве, готовой отправиться обратно в Австралию, и теперь уже навсегда. Роман, о котором прежде он думал поминутно, просыпаясь и засыпая в сладком предвкушении творчества, теперь усох и зачах, будто корни его съел поселившийся в почве червь. Больше не питался его воображением, которое принадлежало теперь грозному и великолепному демону, управлявшему его влечениями.
С Еленой они искали встреч с помощью ухищрений, напоминавших детскую игру. Коробейников звонил ей и, если подходил Марк, клал трубку, и это было сигналом для Елены, что он находится один дома и можно ему позвонить. Через некоторое время раздавался звонок, Елена выходила на улицу и звонила из телефонной
Он подхватывал ее где-нибудь на углу, и, оказавшись в машине, они целовались, доходили до безумия, рискуя привлечь внимание прохожих. Она была так же неосторожна и безудержна, как и он. Безрассудно теряла голову, своими смелыми ласками и жалящими поцелуями доводила его до жаркого обморока. Они уезжали в глухие, безлюдные улочки возле Сокольников, останавливались в стороне от фонаря, охваченные дождем, с запотевшими непрозрачными стеклами. Он распахивал ее плащ, нащупывал на ее горячей спине застежку лифчика, расстегивал, погружал лицо в душистые, принадлежащие ему груди, к которым она прижимала его голову, словно желала, чтобы он задохнулся. Или вдруг сильно, властно убирала его руки, падала лицом ему на колени, и он, стиснув веки, чувствовал, как приближается головокружительный сладостный взрыв. Однажды, после очередного сидения в кафе, когда оба опьянели от бессвязных и чудесных разговоров, от "шампань-коблеров", он проводил ее в знакомый, безлюдный, полный темного сверкающего дождя двор. Не пустил к подъезду. Прижал к холодной, сырой стене, рядом с гремящим водостоком и слепо, пьяно овладел ею, не обращая внимания на желтые окна, среди которых светилось и ее высокое, неспящее окно.
Наконец он совершил то, что собирался сделать и что положило конец их бездомным скитаниям, пугливым и опасным встречам среди огромного каменного города. Снял комнату, утлую, маленькую, почти не пригодную для жилья, находившуюся среди кривых закоулков, там, где спуск к бульвару в районе Самотеки был застроен деревянными особнячками, мещанскими домами, остатками купеческих и дворянских усадеб и чиновничьих жилищ. Обреченное на снос, изъеденное трухой, с козырьками над шаткими крылечками, с витыми решетками и чугунными поручнями, все это обветшалое скопище подлежало разрушению. Рядом уже грохотали сваебойные машины, текли ручьи сварки. Там возводилось нечто огромное, стальное, огненное, напоминавшее летающую тарелку. Именно здесь, в обреченных закоулках, среди заборов, булыжных мостовых и каменных тумб, Коробейников нашел комнатушку, чьи хозяева переехали в новый дом. Напоследок, за бесценок, выгадывая гроши, сдали случайному постояльцу свое ветхое жилье.
Лучше было не придумать. Одноэтажный, покосившийся домик. Отдельный, с улицы вход. Дубовая, облысевшая дверь со старинным замком, к которому подходил тяжелый большой ключ. На фасаде остатки лепнины, осыпавшиеся грифоны и девы, обнажившие сырую штукатурку. Комната высокая, узкая, с одним окном, с камином, давно не топленным, чья чугунная решетка была покрыта старинной копотью. Оставшаяся от хозяев кровать, шаткий стол, пара стульев. Коробейников вымел сор, вытащил наружу ненужную рухлядь. Оклеил стены недорогими обоями, предвкушая, как изумится Елена, увидев эту кровать, стол с небогатой посудой, чистые стены, на которые он повесил деревянный раскрашенный крест – подарок художника Кока и глиняное среднеазиатское блюдо, привезенное из Самарканда. Жилище было чудесным. Посреди Москвы, казалось, из иного времени, из былого, несуществующего уклада. Из какого-нибудь провинциального захолустья. И если прислушаться, сквозь открытую форточку услышишь цоканье копыт по мостовой, стук кареты, трогательную, наивную игру клавесина.
Готовясь удивить Елену, он уложил у камина расщепленные доски, предварительно убедившись, что дымоход не засорился и из трубы опадает сладкий смолистый дым. Купил бутылку "Мукузани", сочные ломти мяса, специально для шашлыка, предварительно изготовив из толстой проволоки два заостренных шампура. Застелил кровать теплым покрывалом, тайком принесенным из дома. Отправился к метро "Новослободская" встречать Елену, куда вызвал ее заговорщицким условным звонком.
Он видел, как она выходит из-под высокой помпезной арки метро, заслоняемая другими людьми, непохожая на них, восхитительная и желанная. Красивый отливающий плащ, туго перетянутый в талии. Непокрытая, расчесанная на пробор голова, вокруг которой нежно светился воздух. Прямая, на высоких каблуках, шла, опустив глаза, слегка улыбалась, зная, что он ее видит, любуется.
– Почему здесь, у "Новослободской"? Какое-нибудь новое кафе отыскал? – поцеловала его в висок. Он притянул ее к себе, вдыхая чудное дуновение духов, ощутив упругую силу колыхавшегося, прильнувшего к нему тела.
– Хотел погулять с тобой по моим любимым местам. Юношей, вечерами, уходил из дома и кружил по этим улицам и бульварам. Мои романтические мечтания были о творчестве, о женственности. Может быть, я предчувствовал тебя? Это сегодняшнее наше с тобой свидание?
– Не думаю. Я просто тебе подвернулась. – Она быстро, зорко осмотрела его своими разноцветными глазами, словно этими требовательными взглядами отнимала его у тех, кому он принадлежал в ее отсутствие, заново присваивала себе. – Веди меня по своим заповедным местам.