Надпись
Шрифт:
– Спасибо, что заманила, – слабо отозвался он, видя, как опавшая фреска восстанавливается на стене, заново собираясь из разбросанных разноцветных крупиц.
– Но ты будешь осторожен, милый. Это далеко не безобидное общество. Мне кажется, они заняты очень опасным делом. Плетут какие-то сети, затевают интриги. Иногда это напоминает политический заговор. В один прекрасный вечер, когда они станут распивать виски и обсуждать очередную кандидатуру на пост редактора или референта, постучат в дверь, войдут люди с наганами и всех увезут в тюрьму. Не попасть бы тебе в этот заговор. Я этого себе никогда не прощу.
– Все есть заговор. Вся жизнь – это заговор Господа Бога, и мы все в нем участвуем. – Он неохотно расставался с восхитительной прострацией, когда, улетая, сбросил с себя жизнь, как сбрасывают на скаку тяжелую косматую бурку, испытав огромное облегчение.
– Они заключили между собой неписаный договор. У них есть разветвленная сеть сторонников в партии, в культуре, в органах безопасности. Наверное, у них есть свои пароли, опознавательные знаки, тайные ритуалы. Они – заговорщики, подпольщики и, как любые подпольщики, беспощадны к изменникам. Не дай себя связать обязательствами. Не заходи слишком далеко в этом опасном общении. Я их боюсь.
– Буду внимать твоим советам. Я бываю в разных обществах, в разных кружках. Как, впрочем, и надлежит писателю. Меня интересует не личный успех, а новый опыт. Здесь, в твоем доме, мне открылся новый опыт, и главное в этом опыте не кружок твоего мужа, а ты. – Он пребывал уже в реальном пространстве и времени. Восхитительная невесомость и пустота опять сменились вещественностью материального мира, который властно тянул своей гравитацией.
– Иногда мне кажется, что Марк догадывается о нашей связи, но делает вид, что не замечает. Он мой муж, но я до сих пор его до конца не знаю. Он благородный и низменный. Проницательный и одновременно слепой простачок. Тяготится своим еврейством и его культивирует. Быть может, он и есть "масон", о котором говорят шепотом, но никто никогда их не видел.
– Чувствую, между вами есть какая-то тайна, но не хочу ее знать. Как есть тайна между тобой и твоим братом. И тоже не хочу ее знать.
– Рудольф несчастный. Он родился для великих дел, мечтал о славе, готовил себя для служения и подвига. Но оказался выброшенным из жизни, сломленным, озлобленным. С ним случилась ужасная пагуба, и он едва уцелел. Он мой любимый брат, но я его ненавижу. Он самый дорогой, но и самый ненавистный. Он причинил мне столько страданий, что я иногда желаю ему смерти. Он может убить тебя, меня, он очень опасен. Его оставляет разум, будто вселяется дьявол, и в своем исступлении он готов разрушить весь мир, после чего провалиться в пылающий ад.
– Быть может, это от вашего бунтарского, революционного деда?
– В нашей семье смешались и слились столь разные крови, что их состав образовал гремучую смесь. Дед Саблин – народный герой, гуляка, всадник, явившийся из поволжских степей как Разин и Пугачев, кровушкой Волгу румянил от Казани до Астрахани. А бабушка, которую он то ли взял в плен под Саратовом, то ли отнял у какого-то расстрелянного камергера, была дворянкой и чародейкой, гадала на картах и читала мадам Блаватскую, останавливала взглядом облака и верила в то, что земля внутри полая и в ней живет загадочный подземный народ. Дед саморучно шашкой зарубил два десятка взятых в плен белых офицеров, а бабушка закопала в лесу своего незаконно-прижитого младенца. Два этих преступления гуляют в нашей крови, рождая в потомках ад.
– Ты очаровательная, прелестная, дорогая.
– Я ведьма, колдунья. Соблазнила тебя, приворожила. Завязала свой длинный бабий волос вокруг твоей пуговицы. Кинула волшебную бусинку на пол твоей машины. Нарочно обронила перчатку на лесной опушке, чтобы ты вечно ее искал. Иди ко мне, хочу тебя.
Опять в темноте над ее коленями расцветал косматый багровый цветок. Коробейников задыхался среди огненной сердцевины, поражаясь прилетавшим видениям, словно кто-то показывал крохотные моментальные кадры, выхватывая из бесконечной киноленты, где была вся его жизнь. Опять приближалась расплавленная магма, выступавшая из глубины цветка. Последовал галактический взрыв, уничтожая материю. В слепом пятне, оставшемся от материального мира, летели микроскопические осколки Вселенной. Один из них, прилетевший из будущего, был свидетельством его будущей смерти. Пробил навылет, оставив лежать бездыханное тело. И он испытал бесцветность и бесчувственность небытия.
Очнулся от слабого журчанья воды, от робкого, скользнувшего лучика света. Открыл глаза. В комнате было темно. Дверь в коридор была приоткрыта. Сквозь коридор виднелась вторая, отворенная в ванную дверь. Елена, освещенная, белотелая, стояла в ванной, набирала в пригоршню воду, плескала себе на живот, на ноги. Изгибалась, и в ее движениях было что-то оленье, лесное, озерное. Было
34
Приблизился день отъезда Таси. Все это время сестры прожили в неурядицах, ссорах, в горьком стремлении друг к другу, в раскаянии, после которого тут же, из-за какой-нибудь малости, неверного замечания или неосторожного слова, вспыхивала размолвка. Переходила в ссору, с упреками, с несправедливыми укоризнами, после которых все трое плакали, обнимались, просили прощения. Чинно, надев праздничные туалеты, отправлялись в театр, или на экскурсию в подмосковную усадьбу, или в Троице-Сергиеву лавру. Возвращались усталые, полные возвышенных впечатлений, и какое-нибудь маленькое бытовое неустройство вновь их ссорило, повергая в печальное, горькое недоумение. И вот наконец пришел день прощания. Билет на самолет в Австралию лежал в кожаном Тасином портмоне. Коробейников доставил австралийскую тетушку на Тихвинский, где тетя Вера и мама приготовили прощальный обед, все с теми же молоканскими угощениями. Бабушка болела, не вставала, впадала в беспамятство. Ее уложили на кровать, на высокие подушки, лицом к столу, и она дремала, выступая из подушек маленьким сморщенным ликом, над которым вдоль стены висел ее рукодельный ковер с шелковыми красными маками.
– Как я это все увезу?.. Как вы щедро меня одарили!.. Надо было еще сумку или чемодан купить!.. – Тася волновалась, наклоняла крупное, розовое сквозь пудру лицо над чемоданом, в котором в очередной раз старалась разместить подношения. Множество деревянных матрешек, расписных шкатулок и ложек – русские сувениры для австралийских знакомых. Черную, с огненными цветами, шаль, окаймленную кистями, – подарок мамы. Дивный, воздушный, словно легкий душистый дым, оренбургский платок – подарок тети Веры. Серебряная фамильная ложка с монограммой, столовый нож с тяжелой серебряной ручкой и крохотным двуглавым орлом на лезвии – остатки давнишнего обилья, родовые фетиши, отправляемые на другую половину Земли. Желтоватые, кремового цвета, старинные вологодские кружева, украшавшие когда-то бабушкино платье, все эти годы пролежавшие в старом сундуке, – они понравились Тасе и были тут же подарены, после чего она по-молодому, кокетливо, смотрелась в зеркало, прикладывая кружева к груди. Тут же был альбом с фотографиями, сделанными Коробейниковым, – Тася с сестрами стояла на фоне Кремля, Василия Блаженного, усадьбы Кусково, сидела за столом деревенской избы, обнимала на лесной опушке березу. Все это, и еще банка с красной икрой, красочные русские сказки, хрупкие большие пластинки с записями "Хованщины" было в конце концов упаковано и упрятано в чемодан, на который Тася взирала со страхом и благоговением, – придется открывать на таможне!.. И потом опять упаковывать!..
Коробейников наблюдал хлопотавших сестер, их озабоченные, взволнованные лица с чертами фамильного сходства, – подобие крупных носов, сильных подбородков, надбровных выпуклых дуг. Они были торжественны и нарядны. Тася, как всегда, в бирюзовом, с голубоватой, уложенной на голове сединой, с выцветшими синими глазами. Вера, худая, с отпавшей прядкой серо-седых волос, отвисшими складками шеи, в старомодной кофте, на которой красовалась дорогая, из слоновой кости, брошь. Мама, строгая, красивая, с благородным стареющим лицом, в темном платье с нарядным вышитым воротом. Все три сестры, прожившие огромные, исполненные страданий жизни, казались Коробейникову воплощением русских женщин, достойно и величественно переносивших отпущенные им на долю испытания. Их встреча после долгой разлуки и предстоящее расставание, теперь уже навсегда, представлялись Коробейникову возвышенной мистерией, куда были вовлечены страна и народ, многолюдная, претерпевшая беды семья, оставшиеся от нее три стареющие женщины, рядом с которыми не было мужчин. Он, Коробейников, на ком сошелся убывающий род, принимал от них неизреченный завет продолжения рода. То, что происходило в этой маленькой комнате с накрытым столом, где в фарфоровой супнице дымилась молоканская лапша и на блюде лежали пухлые, нарезанные ломтями молоканские пироги – было исполнено таинственного вещего смысла. Протекало не в комнате, не в осенней дождливой Москве, не на сырых просторах Русской равнины, а на Земле в целом, где, разбросанные по континентам, покоились кости умершей родни. А также в бескрайней Вселенной с полетом светил, метеоритов, где обитал всеведущий и загадочный Бог, кому была угодна их родовая судьба.