Нагота
Шрифт:
Либа мельтешила на той стороне площадки, у зеленых насаждений, наверное, считая, что в тени эстрады ее не видно. Вот был бы номер — подкрасться сзади, вырасти перед ней: «Прошу вас!»
«Спасибо, я не танцую».
«Мы с вами играли в прятки, и вот я вас (нет, лучше — тебя) нашел. Пошли танцевать».
В нем просыпалось желание захватить врасплох, слегка помучить сумасбродку Либу — вроде той детской дурной привычки теребить и тискать котят, птенцов. А почему бы и нет?
Либа сидела в тюрьме — интересно! У нее ребенок — ну и что? А просто так, шутки ради. Она
Вообще-то, ничего сногсшибательного в этом нет. Если не считать Марику, Камиту и Бируту, сейчас Либа единственная девушка (ничего себе — девушка!), с которой он знаком. С которой хоть сколько-то знаком. Еще точнее: которую просто знает в лицо. Или Бируту — или же Либу... Два танца подряд с Бирутой — нет, увольте, совсем не обязательно. Либу! Дело верное. Безо всяких задних мыслей. Просто так, минутная прихоть, блажь. Как сказал бы Александр Драйска: «Во имя внутренней свободы глупо жертвовать привычкой шевелить ушами». Однако чем ближе подходил он к Либе, тем шаг его, беспечный и бодрый вначале, все больше тяжелел. Не так-то все просто. Тюрьма и ребенок дела не меняли, но все равно он должен что-то сказать. «С такими легко и просто!» Черта с два! От таких дамочек жди чего угодно.
Либа успела его заметить, и теперь он тащился на привязи ее взгляда, как фокстерьер на поводке. Она же на него глядела так, как будто он был чучело гороховое. Ни тени смущения на лице, наоборот — язвительная усмешка.
Оставался еще один выход — пройти мимо Либы и пригласить кого-нибудь из стоявших рядом девушек. Все равно кого, только не Либу. Вот был бы номер! А потом усмехнуться и бросить через плечо: «А-а, Либа, и ты здесь! Привет, привет!»
Поздно. Момент упущен. Вымученная, жалкая улыбка, срывающееся дыхание, как после неудачного прыжка в воду, когда шлепнешься животом.
— Можно пригласить?
— Не знаю. Вообще-то, не запрещается.
— Как прикажете понимать?
— Откуда я знаю, может, еще испугаешься?
— Испугаюсь, ха... с чего бы вдруг? Кого?
— Да Женьку, кого же. Разве не знаешь Женьку?
— К сожалению, пока нас не представили.
— Считай, я тебя предупредила. В конце концов драться тебе, не мне.
Опять фокусы. И на том спасибо. А мог просто быть от ворот поворот. Но вела она себя вполне пристойно. В том легком движении, с каким протянула ему руку, было даже какое-то изящество.
— Честное слово, я ничего не понял.
— А чего тут понимать, Женька наклюкался и не хочет, чтобы другие со мной танцевали.
— Да кто он вам — муж или отчим?
— Без пол-литра не разберешься.
— А почему бы ему самому не пригласить вас танцевать?
— Женька пустяками не занимается.
Это было сказано с тем невинно-простодушным выражением, с каким в детском саду на елке ребенок читает стишки. Ну и ну! Нет, должно быть, у него сложилось превратное представление об этой девушке. Она совсем из другого мира со своей особой моралью, своими взглядами, которые, возможно, объяснялись другими, столь же чуждыми для него понятиями, такими, как тюрьма, исправительно-трудовая колония, алкоголизм, беспутство.
— Я думаю, мы с ним договоримся.
— Если б Женька был охоч до разговоров, он бы на кладбище работал могильщиком.
— Вы меня вконец запугали. На ночь-то глядя... Значит, ваш Женька могильщиком все-таки не работает.
— Нет, он поставляет могильщикам работу.
— Просто так, потехи ради?
— Еще чего! За деньги.
— Профессиональный громила?
— Да нет! Кассир в похоронном бюро. Заказы принимает. У нас это службой быта называется.
Похоже, что встреча с ревнивым кассиром казалась вполне вероятной. И то, что Либа заранее его предупредила, можно понять. Но все вместе взятое звучало как-то несерьезно. Неужели она потешалась над ним? Что-то не верилось. Тон был почти дружеским.
— Одним словом, я могу надеяться, что меня тут же и похоронят?
— Навряд ли.
— Жаль. Места дивные. Помните, в песне поется: «Я хотел бы умереть на Гауе».
— У нас и больница стоит в живописном месте.
— А посетителей пускают три раза в неделю?
— К тяжело пострадавшим — каждый день.
— Не обременительны для вас будут столь частые посещения?
— По мне, хоть сейчас отправляйтесь в Ригу и завещайте свой скелет анатомическому музею.
Она перешла на «вы», и это, должно быть, означало, что он зачислялся в некий более низкий разряд. Во что бы то ни стало нужно заставить ее улыбнуться, или он будет последним кретином.
— Спасибо. Ваш драгоценный совет тоже прикажете отнести к услугам службы быта?
— Как хотите. Совет есть совет.
— В таком случае я перед вами в долгу. За бытовые услуги принято платить. (Черт подери, что он городит! Про деньги вспомнил! Совсем заговорился!)
— Ладно, чего там. Да у меня и квитанций нет при себе. А потом ведь все равно вы моего совета не послушаетесь.
— Вы уверены в этом?
— Еще как. У вас на подбородке ямочка. Упрямый характер — верная примета. Моя покойная матушка, цыганка Юля Марцинкевич из Чиекуркалнса, была в округе лучшей гадалкой.
— В таком случае среди цыганок нашей республики вы самая светлая блондинка.
— Вы ко всему еще и ненаблюдательны. Не блондинка я, а шатенка. Потому что мой отец был немец. В годы оккупации он должен был пристрелить мою мать, а вместо этого он с нею укрылся в лесу.
— Почти как в «Кармен».
— Да, а потом его самого расстреляли...
Уж если Либа была цыганкой, он вполне мог сойти за татарина. Глаза, правда, у нее были большие, черные, как сливы.
— Вы и гадать умеете?
— Я не гадаю. Насквозь вижу. Или чувствую. Словами этого не объяснишь.
— И что же вы чувствуете? Скажем, обо мне?
Усмехнувшись, Либа стала подпевать мелодии танца, умышленно медля с ответом. За ее насмешливым взглядом скрывалась озабоченность.
— Плохи твои дела. Тебя водят за нос...
Значит, вчера все слышала.
— Кто это водит?
— Захочешь, узнаешь.
— Интересно — когда?
— Скоро. Сегодня. Завтра... Не знаю.
— И как, по-вашему, я должен поступить?