Нагота
Шрифт:
— Такое дело, — сказал он, — прямо как обухом по голове. Машина подпрыгнула, ну, думаю, — там, внизу.
Он повернулся ко мне, его широко раскрытые глаза еще больше раскрылись — вот-вот потекут. Одна слеза скатилась, повисла на кончике носа, заискрилась на свету.
— Послушайте, — сказал я, — а вам не кажется... Вы полностью отвергаете возможность, что она... — Я замолчал.
Он воздел кверху руки и позволил им свободно упасть. Звучно шлепнули ладони по бедрам.
— Не знаю, — сказал он, — чего не знаю, того не знаю. Как-то сразу все получилось. Помню, плащ у нее такой симпатичный, с цветочками.
Из Ильгуциема опять поехал в больницу. В лучах фар серебрились ветки деревьев, оперявшиеся первой зеленью. Открылся вид на Кипсалу, на баржи, пароходики в канале Зунда.
Подумал, не заехать ли к Вите, но не мог никак решиться. Сначала надо узнать, как прошла операция. Такая причина показалась достаточно убедительной.
Проехал мост, позади остался Театр драмы и высвеченный прожекторами Музей искусств. Настоятельно сигналя, поблескивая огнями-блицами, меня нагоняла машина «скорой помощи». Я знал, что пункт назначения у нас один и тот же, но с готовностью посторонился. Это я мог. Но я не мог совсем остановиться, не мог совсем не ехать, уж это было не в моей власти. У каждого несчастья своя гравитация. По правде сказать, я давно вращался вокруг несчастья Ливии, как шарик, привязанный на нитке, и оно, это несчастье, держало меня на своей орбите крепче стального троса.
В Паневежском театре. Несколько лет тому назад. Тогда все ездили в Литву, Паневежис, смотреть спектакли. Даже присказка такая появилась: в Паневежисе гуси на улицах, в Риге — на сцене. Банионис играл коммивояжера. Глубоко несчастного человека, которого доконала жизнь. Любовница, дети, шеф. Коммивояжер неудачно пытается отравиться газом, потом, застраховав свою жизнь, умышленно врезается в стену на автомобиле. Последняя сцена у могилы. Одетые в черное люди. Венки. Цветы. Надгробные речи.
Где-то в середине действия Вита заплакала. Ну, подумаешь, не велика беда, решил я про себя, у девочки чувствительное сердце, вот что значит прекрасный театр. Но она все никак не могла успокоиться, всхлипы перешли в рыдания, Вита кусала губы, плечи у нее дрожали. На нас оборачивались. Опустился занавес, послышались аплодисменты, актеры вышли раскланиваться, в зале зажгли свет. А Вита все плакала. Она была совершенно подавлена, вконец разбита, тряслась от плача, всхлипывала, утирала слезы. Никто не мог понять, в чем дело. Одни с интересом поглядывали в нашу сторону, другие тактично отворачивались. У вас в семье, случайно, никто не умирал? А может, девочка просто переутомилась? Я и сам терялся в догадках. Прямо наваждение какое-то. Переходный возраст лихорадит? Может, как раз тот случай. Или какое-нибудь стечение обстоятельств.
Все это припомнилось, пока стучался в дверь дома Бариней. Одно окно нижнего этажа еще светилось.
На пороге, в сумраке коридора, предстал передо мною обнаженный по пояс парень.
— Извините, Янис, что так поздно. Мне бы с Витой переговорить.
— Да ведь они наверху живут.
— Извините. Совсем из головы вылетело.
Ощупью взбираясь по темной лестнице, вспомнил, как укладывали молодых. Свадебное празднество казалось уже таким далеким.
Тенис безо всяких вопросов распахнул дверь. Не видя, кто перед ним, жмурился, зевал во весь рот.
— В чем дело? Сами не спите и другим не даете.
— Так получилось, Вита уже спит?
— А-а-а-а, — узнав меня, протянул Тенис. — Я думал, кто-то из брательников.
Взглянул на меня и нахмурился, собираясь с мыслями.
— Который час? Что, уже утро?
— Нет, — сказал я, — половина двенадцатого.
Тенис опять взглянул мне в глаза, на этот раз по-другому. (Он был почти голый — тугие комки мускулов, пушок на белом животе.)
— Проходите, пожалуйста. Я сейчас. Один момент.
— Тенис, свет не зажигай, — донесся из комнаты голос Виты. — Кто там? В чем дело?
— Твой отец, — сказал Тенис.
— Папочка, ты? Заходи же. Нет, свет не зажигай. У нас тут страшный беспорядок.
Понемногу глаза свыклись с темнотой. Впрочем, было не так уж темно. Окно выходило на улицу, неподалеку светил фонарь. Никакого «страшного беспорядка» я не заметил. На спинке стула белело полотенце. Вита торопливо облачалась в ночную рубашку. Тенис успел натянуть брюки, застегивал ремень.
— Садись, папочка, на кровать, стулья все еще внизу, — сказала Вита, отодвинувшись к стене.
— Ничего, постою.
— Да нет же, спокойно можешь сесть. Вот сюда, на одеяло.
Хорошо знакомый запах свежих простынь, теплого тела, запах любви уловили ноздри.
Еще тяжелее навалилась тоска, еще крепче вцепилась в меня усталость, когда понял, как я не вовремя заявился.
Присел на край кровати. И не мог из себя выдавить ни слова. Вита отодвинулась подальше, вроде бы для того, чтобы лучше видеть мое лицо, а может, чутьем уже чувствуя что-то недоброе, и, как удара, ждала моих слов.
Молчание, по правде сказать, было недолгим, но и недвусмысленным. Вита отвела от меня глаза, обхватила руками плечи, словно укрываясь от принесенного в комнату холода.
— Папочка, что случилось?
Я молчал.
— Папочка, что?
— С мамой.
— С мамой?
— Да.
— С мамой! Но что?
— Очень плохо.
Вита отодвинулась еще дальше. Зачем-то скинула с себя одеяло, казалось, сейчас встанет, но так и осталась сидеть.
— Попала под машину. В половине седьмого у Пороховой башни. Я только что из больницы. Переходила улицу и...
Нет, Вита все-таки встала с постели. Вытянув руку, добрела до стены, включила свет. Все это не спуская с меня глаз. Будто не поверила моим в темноте произнесенным словам и хотела получить подтверждение прямо из моих глаз.
Тенис ей кинул на плечи халат, босиком, без каблуков, она была Тенису до подбородка.
Я все ждал, когда же она заплачет, примерно так, как тогда в Паневежисе, но она не плакала, просто смотрела на меня оцепенелым взглядом и мотала головой.
— Не может быть, не может быть.