Нагота
Шрифт:
Добрую часть кухни занимала огромная курземская печь с сужающимся кверху дымоходом. В остальном дом изнутри казался довольно заурядным.
— Значит, род Бариней пошел от рыбаков?
— Вернее было бы сказать, от лодочников, — Тенис пожал своими плечищами.
— А это что-то другое?
— Лодочники работали на перевозе. С семнадцатого века обслуживали сооружаемый из плотов мост.
— Так давно здесь живете?
— Мне кажется, мы тут жили всегда.
— Жанис мне никогда не рассказывал про лососей.
— Он первым из Бариней ушел на завод. А с рекой остался брат его Индрикис.
— Вот оно что. А Индрикис тоже живет в этом доме?
— Индрикис умер лет десять тому назад. Да, и он жил здесь. У Индрикиса был сын Петерис, тоже рыбак.
— Совсем как из Библии.
— Не совсем. Петерис потом онемечился и в тридцать девятом вместе с семьей уехал в Германию.
— Постойте, — сказал я, — но ведь вас, Тенис, тогда и на свете еще не было.
— Мой отец был Янис, сын Жаниса. Он тоже работал на «Электроне».
— Кто ж тогда ловил лососей?
— Индрикис, да и то больше в своих воспоминаниях. Он катал меня на лодке и обучал, как ловить лосося «на глазок».
— А вы тем не менее пошли на «Электрон»?
— Пошел.
— И теперь у вас в роду перевелись рыбаки?
— Пока еще нет. Это лосось перевелся в Даугаве.
Вита тем временем готовила угощение, что-то резала и намазывала, варила кофе.
— Я смотрю, ты тут хозяйничаешь, как в собственном доме, — сказал я ей, в душе надеясь, что разговор как-то удастся перевести на свадебные дела.
— А как же? Здесь и будет мой дом.
— Это решено окончательно? — Я посмотрел на одного, на другого. И они переглянулись между собой.
— Да, окончательно, — сказал Тенис.
— Значит, скоро Юрьев день?
— Полагаю, что так.
— Может, потребуется какая-то помощь?
— Спасибо, папочка, — сказала Вита.
— Спасибо, но, право же, ничего не нужно, — сказал Тенис.
Это было все, что удалось из них вытянуть.
— Тенис, а давай покажем папочке остров! — Вите пришла в голову новая идея.
— Идет, — сказал Тенис — Можем пройтись до старой избы Бариней.
Я согласился, решив, что на прогулке будет легче вернуться к начатому разговору, О свадьбе они пока не заикались. Втроем мы вышли к Балластовой дамбе. Вечер был смирный и тихий, напоенный сладостно-томительным ожиданием, — один из тех вечеров, какие бывают ранней весной, когда дух плодородия вскрывает первые почки и высылает первую траву. Сойдясь тесно, кучно, в лучах заката румянились рижские колокольни: игривое навершие церкви Петра, задумчивый шпиль Иакова, затем Домский собор, по своим очертаниям чем-то похожий на дебелую бабу в безрукавке и широченной юбке. Выгнутые спины мостов, казалось, ждут какого-то откровения, портовые краны в нетерпении вытягивали свои длинные шеи. Даже темный речной поток спешил куда-то не просто так, а с неким умыслом.
— Теперь я понимаю, — -заговорил я, обернувшись к Тенису, — понимаю, отчего вам не хочется уходить отсюда. Для Бариней Кипсала, должно быть, означает нечто большее, нежели один из рижских «микрорайонов».
Улыбка Тениса слегка поблекла, однако насмешливые искорки в глазах не исчезли совсем.
— И все-таки мы уйдем. Как только представится что-то получше.
— Неужели?
— Это решено.
— Все-таки уйдете?
— Да.
— Вопреки всем семейным традициям?
— Не вопреки, а в силу этих традиций. Барини всегда считались людьми практичными, с ясной головой. Взять хотя бы в историческом разрезе. Вы думаете, мы бы стали жить на Кипсале, если бы могли жить в Риге? И стали бы рыбачить, если бы могли пробиться в купеческую гильдию? Но в ту пору латышам запрещалось жить в городе, а из не «немецких» занятий профессия лодочника была самой почетной. Индрикис без сожаления распростился со старой лачугой Бариней, едва смог построить что-то получше, а дед оставил рыболовство, как только сообразил, что завод предоставляет больше возможностей, чем Даугава. Если хотите знать, Барини всегда были в ладах со временем. Конечно, последнее дело, когда не имеешь представления, откуда ты вышел, какого ты рода и племени. Но Бариням, в общем-то, везло. Не считая, конечно, Петериса. Он бы ни за что не уехал, не женись он на прибалтийской немке. Обидно — семь веков продержаться, а потом так сплоховать.
— Может, это вам представляется трагедией, а сам он о том не жалеет.
— Как не жалеет. И знаете, что удивительней всего, прошлым летом из Америки приезжал внук Петериса, молодой человек моих лет. Привез урну с прахом немки-матери и похоронил на одном из рижских кладбищ. Говорят, таково было ее последнее желание.
Закат понемногу догорал. Разговоры примолкли. Мы дошли до канала Зунда и новых студенческих общежитий. От старой избы Бариней осталась только труба. На обратном пути Тенис рассказывал о первой латышской школе в Риге, которую в 1663 году основали стараниями местных рыбаков, и о том, как дед Индрикиса Клав встретился с императрицей Анной. Вита шла, прилепившись к Тенису, слушала жадно, хотя по всему было видно, что для нее эта давняя хроника была уже не новость,
Я спросил напрямик о свадьбе.
— Да, папочка, через неделю, — сказала Вита.
— А где, если не секрет?
Она поглядела на меня с нескрываемым удивлением и назвала адрес загса.
— Во сколько?
— Ничего не изменилось, — сказала она, — все как написано.
— Где написано?
— В приглашении.
— А как получить такое приглашение?
Она переглянулась с Тенисом и смутилась еще больше.
— Приглашение адресовано вам обоим с мамой. Я думала... мы думали, вы придете вдвоем.
На свое остроумие я никогда не надеюсь. Оно у меня как такси: когда нужно, его нет.
— Как же иначе, — сказал я, чувствуя по всему телу растекавшийся жар. — Конечно, с мамой.
— Ну, тогда все в порядке.
— Все в порядке, дочка! — рассмеялся я, стиснув ее локоть.
Вскоре стал собираться домой.
— Ты поедешь со мной? — спросил я Виту.
— Нет, папочка, я еще немного побуду.
Распрощался, сел за руль. Тенис стоял, склонившись над раскрытой дверцей, и что-то еще говорил. Вита тоже шутила, просунув голову в машину. Потом с силой захлопнула дверцу. И нечаянно прищемила Тенису палец.
Отчетливо помню эту картину. Вита вскрикнула, закрыла лицо руками.
— Милый, что я наделала?
Но Тенис обнял Виту, целовал ее руки, которые она все еще боялась отнять от лица.
— Успокойся. От твоих рук не больно.
Похоже, что он не лгал. Это было совершенно ясно. Такой взгляд невозможно подделать, То было очередное чудо любовного наркоза.
Во второй половине дня небо стало хмуриться, но воздух по-прежнему был теплый, душистый, а молодая буйно растекавшаяся зелень вселяла надежду и бодрость.