Нагота
Шрифт:
— И директору? — вежливо переспросил Скайстлаук.
— Директор не в счет.
Немного погодя я оглянулся на Скайстлаука. Тот стоял у телефона, держа в руках трубку.
— В чем дело? — спросил я. — Директор?
— Нет. — Скайстлаук никак не мог побороть смущения. — Звонила Вердыня из месткома, спрашивала, знаем ли мы, что у Майи Суны родилась дочь.
Взоры всех на какое-то мгновение обратились к Скайстлауку, чтобы от него, как с раскатистого трамплина, метнуться ко мне.
А я и не собирался скрывать своего радужного настроения.
— Что ж, это вовсе не государственная тайна, — сказал я.
— Поздравляю, начальник, поздравляю, такое достижение, и без отрыва от производства. — С этими словами Сашинь протянул мне руку.
— Заслуг моих как начальника тут нет никаких.
— У дальновидного начальника заслуги везде и во всем.
Незадолго до обеденного перерыва позвонил директор.
— Ну, Альфред Карлович, поздравляю.
Я так опешил, слова из себя не могу выдавить. Короткая заминка оказалась поистине спасением, иначе бы попал в дурацкое положение. Вот что значит инерция. Не только логика способна помрачить сознание, иной раз такую шутку может выкинуть с нами и отличное настроение. Это я понял, едва Калсон докончил начатую фразу. Он говорил об оформлении заказа.
— Спасибо, — придя в себя, сказал я. — Приятная новость.
— Окончательно вопрос будет решаться на коллегии министерства через неделю. Сегодня понедельник? Значит — в следующий вторник. Если память не изменяет — в одиннадцать.
— Понятно, в следующий вторник, — машинально повторил я.
Ну вот и прекрасно, подумал я, все сразу, одно к одному. Я особенно не вникал в слова директора. Тогда мне вообще не могло прийти в голову, что коллегия министерства может совпасть с возвращением Майи из больницы. Конечно, когда оглядываешься на то, что уже позади, все обретает совершенно иную перспективу, ибо осталось главное, второстепенное отсеялось. Задним умом всякий крепок.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Мы гуляли в старом больничном парке. Ливия опиралась на трость, одну ногу слегка волочила, но двигалась довольно бодро. На ней была большая не по размеру пижама из серой фланели, не успевшие отрасти волосы прикрывал платок, завязанный на лбу узлом, из-под него выбивались седые пряди.
По ту сторону забора маневрировал товарный состав. Буксуя, колеса издавали резкий, томительный звук — тяжко скользил металл по металлу.
— Можешь мне не рассказывать, — сказала Ливия. — Я уже знаю. Мне доложили. «У вашего мужа родилась дочь». И так она была довольна, что может сообщить мне эту весть.
— Кто это «она»?
— Не представилась. Просто доброжелательница. Состав никак не мог остановиться. Скрежетали, шипели, визжали колеса.
Ливия смотрела на меня спокойным, но очень тяжелым взглядом, печали и обиды в нем укрывались за каким-то бесстрастным чувством превосходства. Мне почему-то казалось важным выдержать ее взгляд.
— И ты теперь счастлив?
Неужели ей необходимо подтверждение? Впрочем, она все воспринимала чисто по-женски — в такую возможность попросту не верила. В ее глазах поступок мой был не более и не менее как безрассудной легкомысленностью, в лучшем случае — легкомысленным безрассудством.
— Стоит ли говорить об этом, — сказал я.
Гулко ударились буфера, лязгнула сцепка. Состав покатился обратно.
Ливия кивнула, вроде бы соглашаясь, но взгляд говорил другое — она ожидала ответа.
— Представления о счастье со временем меняются. Предоставь мне золотая рыбка возможность загадать желание, я бы попросил у нее пятерых сыновей и пятерых дочерей.
Ливия рассмеялась почти весело.
— И только-то! Тогда б уж на цыганке женился. Да не переоцениваешь ли ты свои силы?
Она смотрела на меня, как смотрят на людей не вполне нормальных, однако меня это не трогало.
— Когда умер мой дед, он, например, остался в семикратном варианте. Как каменщик, как столяр, как крестьянин, учитель и так далее.
— Красиво говоришь... Но извини меня, трудно принять всерьез. Что-то раньше я в тебе не замечала тяги к детям. И, зная твой характер... Тебе и с одним-то ребенком было нелегко. Я промолчал.
— А с ней ты говорил об этом десятке детей? Она согласна?
Я молчал.
— Мне ты об этом в свое время не заикался.
Помолчали. Состав наконец укатил.
— Желаю тебе всего самого лучшего, — Ливия первой нарушила молчание. — Я не собираюсь стоять у тебя на пути. Для меня никогда не было иного счастья, кроме как видеть вас с Витой счастливыми. Поступай как знаешь, я буду жить как и раньше. Помогать Вите, внуков растить. Буду считать, что ты просто куда-то далеко уехал. Слово «развестись», по правде говоря, какое-то глупое. Как могут развестись люди, вместе прожившие двадцать лет. Если и покойники навсегда остаются с тобой...
— Когда ты выписываешься?
— Врач сказал, в понедельник или во вторник. Если снимки будут хорошие.
— Мне нужно точно знать, во сколько за тобой приехать, какие вещи привезти. Ты мне потом позвони.
Ливия смотрела неподвижным отсутствующим взглядом.
— Звони вечером, попозже, — сказал я, — лучше всего в одиннадцать. В другое время можешь не застать.
— Не беспокойся. Не стану тебя тревожить. За мной приедет Тенис. Буду жить у них на Кипсале. Только за одеждой пришлю.
Ничего подобного я, разумеется, не ждал. Но первой моей реакцией на эту весть было не удивление, а злость. Должно быть, оттого, что Ливия высказала это таким постным тоном, с видом мученицы, — вот, мол, какая я кроткая, благородная.
— Что за чушь! — сказал я жестко. — Да им самим тесно, а родится ребенок...
— Все уже решено. Потому что, видишь ли, — глаза Ливии блеснули чуть ли не лукавством, — меняются не только представления о счастье, меняются и представления о местожительстве.