Нагота
Шрифт:
— У них там одна-единственная комнатенка.
— Как-нибудь устроимся. Петерис поступает в мореходное училище, Янис уходит в армию.
По дорожке нам навстречу шла женщина с маленьким мальчиком. Эрна с Мартынем. Очень даже кстати, подумалось мне, как раз тот момент, когда требуется присутствие друга дома. И Ливия успела заметить их.
— Ну, так как же, — торопливо переспросил я, — когда позвонишь?
— Не буду я звонить.
— У тебя есть время подумать.
— Спасибо. Ты очень любезен.
— Тетя Ливия, тетя Ливия, я принес тебе шоколадного слона! — еще издали закричал Мартынь.
Запыхавшаяся Эрна утиралась платочком.
— Просто беда с этим парнем. Пристал ко мне как банный лист: «Хочу совершить подвиг, хочу совершить подвиг». С вечера насмотрится телевизора, на другой день сладу с ним нет.
— А ну-ка иди сюда, — сказала Ливия, — сейчас ты сможешь совершить свой подвиг. Давай съедим твоего слона.
— Да нет же, тетя Ливия, — говорил Мартынь, высвобождаясь из объятий Ливии, — это никакой не подвиг. А я хочу совершить настоящий подвиг!
Взглянув на меня с удивлением, Эрна сказала:
— Послушай, Альфред, да ведь ты поседел! Что с тобой?
— Ничего особенного.
— Зимой не было ни одного седого волоса.
— Бывает, — сказал я, — когда не выберешь времени подкраситься.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Среди ночи вдруг зазвенел звонок, я вскочил с постели, и первая мысль — будильник! Забыл в соседней комнате, вот и звенит. Но будильник был рядом, на стуле. Телефон! Однако звонок трещал без умолку. И только тут я сообразил: звонят у ворот, кто-то просит впустить.
На дворе стоял тарарам. Заливалась Муха, за оградой звучали нестройные голоса.
На ходу надевая халат, в спешке открывал двери. Изволь среди ночи выходи объясняйся неизвестно с кем. Надо же, какой шум подняли! Самое время наладить телефонную связь с калиткой.
Еще на подходе к воротам до меня донесся радостный выкрик:
— Альфред, старина, уж ты не обессудь, это мы!
— Сашинь, ты?
— А кто же! Черт двухголовый!
— Одну минутку, сначала уберу четвероногого.
— Собачку — ни в коем разе! Собачка пусть остается. Собаки лучшие друзья человеку. Веселее будет.
— Она же набросится.
— Альфред, о чем ты говоришь! Не тот у нас дух.
Подгулявшего спутника Сашиня узнал лишь у самой калитки. Должен признаться, моя фантазия так далеко меня не заносила. Это был Эгил Пушкунг. С бутылкой шампанского в одной руке, с тортом — в другой.
— С постели тебя подняли? Жуткие гунны, — добродушно поругиваясь, Сашинь бросился ко мне здороваться. — По совести скажу, не я автор этой затеи, я бы как миленький домой поплелся, в литрабол сыграли в баре, и точка. А Пушкунг завелся, не остановишь! Поедем к Турлаву, поедем к Турлаву! Все уши прожужжал. Ладно, под конец уступил я, но учти, безразмерной трешкой нам тут не отделаться.
Пушкунг поблескивал из темноты глазами, поглаживал свой воротник, громко смеялся, кивая одобрительно.
— Верно, верно, я виноват, — сказал он. — Уж не сердитесь. Только я рассудил, сейчас не заедем, мелкие людишки мы после этого. Такой повод!
Было что-то в словах Пушкунга такое, что брало за живое.
— Поводов в самом деле предостаточно, — сказал я. — Заходите.
— А может, устроимся здесь, на скамейке, — сказал, озираясь, Сашинь. — Под осенними звездами, под цыганским солнцем. Чуете, как пахнут маттиолы?
— Идемте, — сказал я, — идемте в дом.
Разыскали бокалы. Растрясенная дорогой бутылка шампанского пальнула пробкой в потолок.
— Поступило предложение обойтись без тостов, — объявил Сашинь. — Незачем усложнять простые вещи.
— О нет, — возразил Пушкунг, поднимая палец, — не согласен с такой формулировкой. В мире нет вещей простых. Обойдемся без тостов, чтобы и без того сложные вещи еще больше не усложнять.
Выпили.
— Дети рождались и будут рождаться, — Сашинь зажмурил один глаз. — Не исключено, что мы через год-другой по тому же поводу будем пить за счастье кого-то еще из присутствующих...
И тут выяснилось, что с Майских праздников Пушкунг влюблен в чемпионку по стрельбе. Как выразился Сашинь: по макушку и чуточку повыше. Неделю назад чемпионка укатила на тренировки куда-то под Кишинев, и вот Пушкунг места себе не находит — как в воду опущенный. (Подумать только! А я ничего не заметил.) Штаны на нем не держатся, все с него валится, хоть кожу меняй. То вздыхает, то стонет: горе мне, горе, забудет она меня, ведь там кругом такие молодцы, и все Вильгельмы Телли (Сашинь удачно копировал голос Пушкунга).
— А я говорю ему: спокойствие, приятель. Любит, не любит — в наше время на ромашках не гадают. Ты позвони ей, спроси напрямик. Да, но как позвонить, я же номера не знаю. Одним словом, — Сашинь принялся потирать ладони, — ради мира в Европе и всеобщей безопасности ничего иного не оставалось, как взять это дело в свои руки. И вот сегодня была проведена совместная операция. Я объяснялся с телефонистками и администрацией спортлагеря, а он, так сказать, выступил под занавес. И все в ажуре! Честное слово! Как выяснилось, горе было обоюдным, чемпионка тоже потеряла аппетит, охи да вздохи. Финал ликующий — техника устраняет препятствия, любовь торжествует!
Теперь поведение Пушкунга для меня перестало быть загадкой.
— Ну, понятно. Тогда и вправду день незабываемый.
— У Сашиня банальная манера выражаться, но в принципе все сказанное не вызывает возражений.
— Помните, Пушкунг, — сказал я, — был у нас с вами разговор.
— У нас не однажды был разговор.
— О женитьбе.
— Такого не помню.
— Я говорил вам: женитесь, дети пойдут, понадобятся деньги...
— Ну нет, — проворчал Пушкунг, — я не умею ни план выдавать, ни речи говорить. Я среднее звено. Конструктор. Уж это точно.