Наледь
Шрифт:
Он сделал было шаг, наполовину показавшись из-за колонны, как нежданно и чудесно обратился вмиг в ископаемую окаменелость… Нет, неверное это выражение. Без вздоха утонул он в летучих эфирах, да еще сверху инженера будто пришибли паровым молотом, что и ноги нельзя было оторвать от гранитной полированной плитки пола. Он не удивился, если бы обнаружил себя по колено ушедшим в землю и неподвижным навеки. У музыкальной платформы появилась женщина.
Скорее девушка, но совсем не желторотая юница, она напоминала невесту декабриста, пережившую страдания, однако не утратившую надежды соединиться с любимым. Девушка шла сквозь беснующуюся в попсовом угаре человеческую гущу, хотя «шла» тоже неправильное здесь слово. Плыла, или даже проплывала, не задевая и не соединяясь с окружающей реальностью, разрезала ее, словно парижский мастер кроил тяжелую парчу на искусные элементы затейливого наряда.
Песня о безответном светофоре отзвучала, девушка поднялась на импровизированную сцену. Завклубом Лубянков посторонился, освобождая место у микрофона, смурной басист отложил гитару, гости, до отказа заполнившие вестибюль, замерли в благоговейном молчании. Яромир, пока неспособный к передвижению, уловил все же веяния невидимых энергий, превративших его тело в единый обнаженный нерв, готовый воспринять в себя происходящее целиком, пусть на грани боли и добровольного самосожжения.
Девушка заговорила. Именно заговорила, не запела. Инженер, объятый ее голосом, как хладным пламенем, не сразу понял рассудком, что то были стихи. Строфы парили над залой, над обращенными вверх лицами, над парафиновым светом и даже над жертвенной тишиной. Не желали растворяться и нисходить, обращая самое воздух в нематериальные, волнующие звуки, и будто бы нечем стало дышать. Торный путь, по которому не случится пройти. «…известить… что не дошло до адресата, письмо… что в ящик опустить не постыдились вы когда-то…» Константин Симонов. Сказал сам себе Яромир и, совершив сей обыденный акт узнавания, вернулся на землю.
Когда музыка загремела вновь, он сумел окончательно справиться с неожиданной, парализующей слабостью, ему необходимо было… поговорить… познакомиться… дотронуться… С неопределенной целью инженер бросился догонять уходящую девушку.
Впрочем, далеко она не ушла. Пока Яромир бочком, по стеночке протискивался мимо завлекавшей его на все лады танцевальной карусели — нет, извините; ах, простите, в другой раз; кадриль за вами, непременно, непременно, — девушка стояла тихонько возле деревянного, чужеродного помоста сцены, словно ждала. Яромир некстати споткнулся, но в следующий миг уже оказался рядом с нею.
— Добрый вечер. — Он поздоровался совсем негромко, непонятно на какое чудо рассчитывая, доморощенный оркестр грохотал так, что с морщинистого, давно не крашенного потолка отлетала штукатурка. Но все равно представился: — Яромир.
Однако, к несказанному удивлению, его услышали.
— Майя, — так же коротко ответила девушка.
Звук ее голоса он услышал тоже.
— Пойдемте танцевать, — предложил Яромир, задыхаясь от собственной наглости. Квартет по счастью грянул унылую и мотающую кишки, зато медленную и долгую «единственную мою».
— Пойдемте, — согласилась Майя, не выказав ни радости, ни удивления, ни легкой горделивой строгости. Но не пошла, а вновь будто полетела, поплыла по воздуху.
Красивое платье. Невольно отметил инженер, уже когда вступили в круг и он смущенно обнял Майю за талию, на «пионерском расстоянии», его и без того прошиб озноб. А платье и в самом деле было удивительным. Белое и не белое, скорее никакого цвета, но впитавшее в себя и вечерний отсвет люстр, и переливы огоньков, бегущих над эстрадой, и даже блеск его собственных, черных, как агат, глаз, сейчас сияющих от возбуждения. Не хмельного, настоящего. Он не смог бы описать в этот миг лицо Майи, если бы его спросили вдруг, лишь одно слово «прекрасное», и еще, быть может, «нежное»; тем более все это не имело ровно никакого значения… Он танцевал с девушкой. С девушкой своей мечты.
Внезапно по залу пролетел наполненный резкими звуками вихрь, и сразу следом ропот возмущенного негодования. Потом раздался усиленный микрофоном выкрик «Доколе!», поддержанный разом во всех концах вестибюля, будто ответило многоголосое эхо. Очарование танца было нарушено. Инженер, яростно прикусив губу, огляделся в поисках виновника безобразия.
Виновников он сразу же обнаружил целую тучу. На лепных карнизах, на угрожающе закачавшихся люстрах, на прическах дам, на шевелюрах кавалеров. По зале, бесстыдно скалясь и демонстрируя нарочно голые зады, бестолково металась стая белых обезьян.
Маленькие твари, размером не превосходящие кошку, явно были настроены на всевозможные бесчинства. Но и разнородная толпа отнюдь не впала в панику, даже напротив, мгновенно сорганизовавшись, заняла круговую оборону. В шкодливых приматов полетели пластиковые стаканы, бутылки из-под пепси-колы и напитка «Буратино», некоторые дамы, вооружившись туфлей, пошли в наступление, нещадно раздавая шлепки визжащим, кривляющимся проказникам.
В руках завклубом Лубянкова появилась, невесть откуда, целая стопка черных шелковых цилиндров, Большой Крыс, со свирепым выражением на пергаментном лице, посылал по очереди элегантные уборы в обезьян, оккупировавших люстры. Один из цилиндров загорелся от свечи, на головы сражавшихся посыпались хлопья горевшей саржевой подкладки. Макаки (или бабуины, кто их разберет) не отставали, осыпали осаждавших кусками штукатурки, плевками и собственными какашками. Разгорелся натуральный «бой в Крыму», а благодаря чадящему цилиндру, дыма тоже было довольно.
В толчее и суете инженер потерял Майю из виду. Хотя мог поклясться, что еще минуту назад сжимал девушку в крепких объятиях, желая защитить от летящего сверху и со всех сторон паскудства. Сражение и не думало утихать, наоборот, обезьянье вторжение продолжалось, в двери «Ротонды» проникала стая за стаей, разумные собратья теряли свои позиции, особо нахальная четверка макак уже тащила прочь сорванный с ножки микрофон, не обращая внимания на Лубянкова с его никчемными цилиндрами. К Яромиру подскочил взмыленный Ахмет Меркулович: один вызолоченный погон оторван с мясом, на витых шнурах аксельбанта налипли остатки плохо счищенных экскрементов.
— Чего же вы ждете, батенька! — возопил Волгодонский и что есть сил пихнул инженера в плечо. — Стучите! Стучите в барабан! Да поскорее! Не то Ханумановы стервецы все здесь порушат! — И, на сей раз обращаясь к разъяренным гражданам вверенного его попечению града, закричал во всю глотку: — Только без членовредительства! Умоляю, без членовредительства! Иначе, вы меня знаете!
Градоначальнику немедленно ответило несколько хамских голосов:
— Да пошел ты… сам травлю запретил, а еще поучает!
— Знаем, знаем! Как облупленного, ишь, нагрел ежа голым задом!
— Ахметка, лучше уйди! А то и тебе по шее ненароком!..
Проигрывающие битву жители города Дорог сдаваться никак не собирались, кажется, происходящее доставляло им даже некоторое удовольствие, по крайней мере, служило если не даровой потехой, то все же отчасти развлекательным времяпровождением.
— У меня нет барабана. В смысле, он есть, но не при мне, к сожалению, — стал оправдываться перед председателем инженер, он как раз попал под перекрестный огонь из пластиковых бутылок, потому отвечать приходилось, уклоняясь от свистящих над головой предметов.