Наледь
Шрифт:
Циферблат высветил шестерку с двумя нулями, хотя щемящее и нетерпеливое ожидание таинственных разоблачений воплотилось в действительности на секунды позднее, наверняка кварцевый хронометр не был выставлен точно. Из-за некоторого мгновенного разочарования в происходящем и ненужного уточнения времени путем пристального рассматривания и постукивания по пластиковому окошку, Яромир пропустил само начало события. Впрочем, вряд ли бы инженер оказался достаточно подготовленным к представшему перед ним апокалипсическому феномену, даже если бы трепетно вперился взором в единственно выбранную точку заводского пространства. Ибо все три стандартных измерения, его составлявших, в неучтенный и краткий миг сгинули то ли в параллельные миры, то ли в преисподнюю. Инженер увидел то, что способен был увидеть, поэтому сознание его отобразило не объективную и вряд ли постижимую суть явления, а лишь исключительно доступное Яромиру знаковое описание в терминах, какие оказались более знакомыми и близкими.
Черно-белое колесо гигантских размеров вращалось с неимоверной скоростью, причем равномерные полосы, светлые и темные, его составлявшие, не сливались в пеструю неразбериху или в однотипный тон. Каждый сегмент этого невозможного вращения аккуратно и четко был отделен от соседнего, отчего впечатление выходило просто ужасное. Яромир оказался как будто бы одновременно внутри и вне взбесившегося чертова колеса, поэтому схватывал все сразу в нескольких ракурсах. Стремительная цветовая смена черного и белого, без малейшего намека на промежуточный колоритный оттенок, вызывала тошноту и головокружение. Яромир, ошеломленный и словно потерявшийся в вездесущей бездне поглотившей его круговерти, очень быстро утратил всякое ощущение устойчивости, но падать ему было некуда. Инженер и без того покоился в точке полного равновесия и уже из нее наблюдал проносившиеся над его головой острые, похожие на тонкие вязальные спицы, прозрачные лучи, разделявшие контрастную световую гамму… И тут его ударил звук. Именно ударил, а не включился, нахлынул или возник ниоткуда. Будто бы сверхзвуковой лайнер преодолел критический скоростной барьер, не позволив опомниться пассажирам. Только звук этот случился страшен, до неописуемого безумия. Вовсе не громкостью, рвущей барабанные перепонки, и даже не чудовищной тональностью, ибо не было ему присуще ни то ни другое. Он не отклонялся от тела, не вплывал в ушные раковины, как то и положено любому порядочному эхолокационному сигналу, увы, волнообразный монстр вторгся напрямую в сущность и мысленные образы инженера, наполнился взрывоопасным, раздирающим гулом, словно все имеющиеся внутри него воздушные колебания, прямые и отраженные, пришли в разрушительный резонанс. Звук пронесся по каждому нерву мечущегося в испуге мозга, как по громоотводу разрядился в позвоночных костях и далее устремился с напором в кровь и в лимфу, пересчитал и перебрал все клеточки тела до последней, наконец, поразил сердце и сдавил в удушье горло.
Еще не успев потерять сознание, Яромир невольно нашел лишь одно сравнение для собственного плачевного положения — Сатана пришел побрать его душу. Если сей процесс когда и происходил с человеком живым, то происходил именно так. В этом несчастный инженер отныне был искренне убежден самым верным на свете, опытным путем. Он уже более не мог видеть и понимать, связь его с реальными и ирреальными событиями прервалась. Но Яромир не умер и вообще никак не пострадал. Он попросту выпал из круга верчения чертова колеса, и едва ватное, не управляемое разумно, тело его коснулось цементного пола формовочного цеха, как внезапно «лукавая грамота» оборвалась на перевязи и, отлетев, гулко стукнула о каменную стену. Из недр барабана, преобразившихся в красках от бежево-плотных в кроваво-прозрачные, вырвались снопы ослепительных оранжевых искр, мгновение спустя соединившихся в картинно-правильный пионерский костер. Пламя, не метафорически, а словно бы в действительности живое, потянулось жаждущими языками по всем возможным направлениям, подобно осьминогу, ощупывавшему водные просторы вокруг себя в поисках наивной добычи. И, скоро определившись, кинулось с шипением голодного дракона на одиноко повисшее и уже обездвиженное колесо. Пожрало его и пропало вмиг.
Яромир очнулся оттого, что натурально и до одеревенелости замерз. В цеху воцарилось полное беззвучие, и по-сиротски было пусто, ничто не кружилось, не мелькало, не пыталось вломиться внутрь его естества, и уж тем более не угрожало существованию путем распыления на первородные атомы. Инженер, кряхтя от остро болезненных ушибов в коленях и в левом боку, поднялся осторожно на ноги. Не сразу, со второй попытки, но все-таки самостоятельно. Сдернул болтавшийся на шее обрывок перевязи, машинально намотал на кулак. Потом нагнулся, не без страдания, подобрал барабан, откатившийся в сваленную беспорядочно кучу отходов производства.
Никаких рабочих манипуляций, в виде выпекания кирпичей или подготовки к оной операции, в заводском корпусе не наблюдалось, вообще под высокими закопченными сводами все оставалось по-прежнему, словно и не кончалась ночь. А ведь согласно утверждению мэра Волгодонского, разъяснительно сказанному еще в первый день знакомства, в этот час надлежало начаться очередной рабочей смене. Что бы ни представляли собой таинственные ее труженики, все же, по логике вещей, они должны были производить хоть какое движение. Пусть бы уж мохнатые, невинно нагличающие тени, лишь бы не это затишье неизвестно перед какой бурей.
Кое-как отряхнувшись от густой и липкой пыли, Яромир, пьяно шатаясь, вышел во двор. На воздухе ему хоть и не сразу, а все же полегчало. Со стороны города Дорог не наблюдалось никаких поползновений выяснить, что нынче произошло. Не бежали огородники с вилами и дрекольями, не спешили начальственные лица, хотя бы и единственно Ахмет Меркулович, молчало и оповестительное ружье Гаврилюка. Но может, Яромир с перепугу ошибся? Может, потусторонний, разрывной звуковой удар вовсе и не выходил за пределы его существа? Или вне заводских стен показался вовсе не так уж страшен? «А город подумал, ученья идут!» — пришла на память инженеру случайная песенная фраза.
Путь до подсобки показался ему длиной с транссибирскую магистраль, причем в оба ее конца, но вскоре спасительная пристань была достигнута, в тепле и относительной безопасности инженер позволил себе несколько расслабиться.
Хануман уже не лежал, обиженно уткнувшись в подушки. Отнюдь. Печальный, Царь Обезьян сидел, съежившись, на голом полу, будто убогое и больное животное в передвижном зверинце, погасшие его глазища утратили присущий им драгоценный звездный блеск.
— Ты что это, друг? Самое страшное уже миновало, — попытался первым делом утешить его Яромир, даже погладил по белоснежному пушистому плечику, вздрогнувшему от его прикосновения. Никогда раньше он не прикасался к Царю Обезьян с подобной фамильярностью, теперь же позволил себе.
— Когда проходит бедствий час, за ним спешит другой тотчас! И будет много он страшней для череды грядущих дней! — в пророческом трансе произнес Хануман, голос его, всегда резкий для человеческого уха, ныне прозвучал расплывчато и глухо. — Коршун уже упал камнем с небес и взял одну добычу, змей еще стоит на страже и в предвкушении поджидает остальное.
Затем Царь Обезьян красноречиво указал быстрым жестом на «лукавую грамоту», которую Яромир еще держал при себе, заботливо зажав под мышкой.
— Не понимаю, мне что, не надо было брать барабан? Так ведь по инструкции, и вообще… Я же не дурак прозаложить собственную голову. Да и не стучал я! — стараясь оправдаться незнамо в чем, зачастил скороговоркой инженер.
Хануман в глубокой и вовсе не поддельной скорби покачал головой, как бы опровергая сказанное Яромиром:
— У мирозданья два начала. Сводить их вместе блага мало. Одно другое поглотит и мир земной приговорит. — Смысл речей его был темен, но и без того, из-за пронзительности в интонации, становилось ясно — Яромир совершил нечто необдуманно кошмарное.
— Я и вправду не стучал. Даже в побуждениях не имел в виду. Меня же никто не предупреждал, что барабан нельзя. — Инженер, едва договорив, немедленно сам осознал всю жалкую тщету защитительной уловки. Да разве не вдалбливал ему сто тысяч раз тот же градоначальник Волгодонский — после шести часов за порог и ни-ни! — Ты тоже мог бы меня остановить! А еще друг называется! — несправедливо напустился он с упреками на Ханумана. С больной головы — на здоровую, дожил. Яромиру сделалось жгуче стыдно.