Наледь
Шрифт:
— Что же, не буду вам мешать. А насчет печки я в ближайшие дни зайду непременно, — повторил обещание Яромир и протянул соседу руку для пожатия.
Ермолаев-Белецкий сделал ответный и встречный жест, без особенного энтузиазма, будто бы гость его и тяготил, но, когда инженер уже стоял в дверях, дал понять, что нынешний разговор был делом для него не безразличным:
— Хорошо запомните. Разорение гнезда всегда начинается с тени коршуна над ним, — и отвернулся резко, как бы тем самым подчеркивая значительность сказанного и ставя решительную точку в конце поучения.
Остальная часть дня, на взгляд Яромира, прошла крайне и чудовищно бестолково. Никаким стройным размышлениям у него не получилось предаться, вовсе не оттого, что мешали или завлекали иные заботы, а только впал он словно бы в умственный ступор. Чувства жили и были в нем, свободно распространяясь волнами с резкими отливами и приливами, заставляли то метаться из комнаты во двор и обратно, то падать на кровать в трепетном изнеможении. Ему казалось, что нужно непременно нынче какое-то действие или, наоборот, не нужно. Что поворот в его судьбе уже произошел, и теперь обозначилась новая точка отсчета — идти или не идти дальше.
Разумное начало ничего не могло ему подсказать, ибо предательски ретировалось бог знает куда и не отвечало на тоскующие призывы своего хозяина. Но может, именно в разумном начале сейчас не было особенной нужды. Город Дорог приоткрыл нынче инженеру если не все, то многие свои тайны, однако ни намеком не указал, что делать с ними, и надо ли вообще делать хоть что-то.
Ничего изменить нельзя. Это говорил ему многострадальный Большой Крыс. Можно взять, да и поменять все. К такому ответу подталкивал его отставной барабанщик Доктор. Как бы ни хотелось инженеру с благоразумным умыслом позабыть вторую половину возникшего противоречия, но выбор ему предстояло совершить в любом случае. Ибо на сей раз и бездействие тоже заключало в себе определенного рода поступок, а не простого рода отступление. Еще вчера воочию довелось ему узреть худшее из человеческих безумий, и велико было испытанное потрясение, но оно прошло, хотя часть его и претерпела метаморфозу, пробудив в Яромире ту самую великую чесотку и беспокойство, унять которые можно лишь конкретным свершением, если не хватает сил перетерпеть. Вдобавок окаянный самодеятельный спектакль подбавил в клубок сомнений изрядно ядовитых змеенышей. Ладно ли выйдет, коли и он на деле уподобится коварному царю Адмету, убоявшись сойти туда, куда манил его отнюдь не долг или земная выгода, но единственно свобода той самой воли, которая сводит на «нет» козни чугунолобого рока и поворачивает поток вселенских событий из привычного русла в иную сторону. Хорошо или плохо, подобным вопросом Яромир не задавался. Ибо после разговора с почтмейстером Митей жил одним лишь чувством, представлявшим собой одновременно сверх— и предзнание: «Прежде чем посадить на трон нового Бога, ангелы Его должны восстать!» И никак иначе. Это все еще относилось к прошлому вопросу о счастье. Если оно в том, чтобы течение времени сводилось к единой равномерности, неуклонению с проложенного иными, высшими силами, пути, к бытию с максимально возможным самосохранением, с бегством от нецелесообразности любой ценой, то что же. Тогда, при всех имеющихся в наличии человеческих пороках, нынешний гомо сапиенс существует мудро, ибо вопиющая серость сделалась его самоцелью, а человечество в общем стоит на верной стезе превращения себя в огромную гладильную машину, чем дальше, тем более выносящую полезные уроки гуманного усредненного существования. Ради чего? Спрашивать бессмысленно, потому что ответ заключается в самом вопросе.
Ради самого усредненного существования с минимально неубывающей энтропией. Конечно, для множества бедолаг — это предел мечтаний, грядущее избавление от выпавших по лотерейному билету страданий, где пункт назначения лишь гарантированная сытость. И никто из них не пожелает спросить, а что они будут делать со всем этим благоденствием? Не пойдут ли безумной войной друг на дружку просто от скуки, когда это усредненное существование затопит их сердца и мозги почище фашистской отравы, и выблевать его наружу возможно станет лишь вместе с еще большей кровью. Вдруг путь из лабиринта лежит как раз в долинах против ветра, без защиты и без гарантий исхода, когда любой конец будет встречен с радостным ожиданием, даже и смерть, потому что это собственный выбор, оплаченный из собственного же кармана, и значит, единственно твой. Подобное счастье опасно и горько на вкус, но как раз оно-то и не несет в себе отравы, оттого, что исходит от самого человека, а не от посторонних небес.
Риск выходил благородным делом. Примирить Бога и Человека еще на земле, не дожидаясь прихода Царствия Небесного. Порыв Яромира был бы и прекрасен, если бы только инженер, именно в виду дезертирства разумного начала, не упускал от себя главное. Бог и Человек никогда и не состояли в ссоре, даже во время яблочного инцидента в первозданном раю, как не могли войти в эффект противоположности Творец и его создание, оттого, что второе всегда является своего рода продолжением первого, пусть и малосовершенным в своем подобии. И что идти наперекор установлению свыше — всегда действовать вопреки естественной природе. А это во все времена наказуемо. Но решение Яромиром было принято, хотя для осознанного действия ему все же требовался и некоторый толчок. Ведь далеко недостаточно изготовить даже и самый совершенный механизм. Он будет мертв до той поры, пока не сыщется к нему побудительная причина, которая запустит все его шестеренки и коленчатые валы и вдохнет жизнь в то, что до этого было лишь грудой хорошо выверенного, геометрически слаженного металла.
В смятении чувств отправился он нынешним вечером на кирпичный завод. Дорога, через огороды и приземистые теплицы, заняла у Яромира более времени, чем то было потребно обычно. Поэтому последний отрезок ему пришлось пробежать, пыхтя и отдуваясь в спешке, дабы не опоздать на служебное место.
Хануман по обыкновению ждал его в подсобке, разлегшись беспринципно на пышной перине. Царь Обезьян чесал правый бок и недовольно хмурил выступающие козырьком мохнатые снежные брови. Потом скоро щелкнул пальцами и вытянул один, указательный, в сторону Яромира, демонстрируя нечто на его кончике.
— Симекс лектулариус, — с укором произнес Хануман и, видя, что Яромир решительно не понимает его претензию, повторил уже на доступном языке: — Клоп постельный.
— Мог бы и поздороваться для начала, — проворчал инженер, досадуя, что бытовое происшествие сбивает его с настроя на возвышенную решимость. Впрочем, замечание его являло собой единственно лишь сотрясение окружающей воздушной среды подсобки, ибо затейник Хануман не здоровался из принципа никогда. — Подумаешь, клоп. Завтра канистру керосину принесу, протравлю тут все кругом, а перину, к чертовой бабушке, сожгу на дворе.
— Обидно слышать речи эти, коль нега — главное на свете. — Хануман любовно погладил край зараженной насекомыми пуховой подстилки, как бы тем самым напрочь отвергая даже мысль о ее возможном кощунственном сожжении. — Достать на всякий случай дуста — что на змею пустить мангуста. Куда разумнее тебе явить заботу о клопе.
— Ладно, только от дуста вони выйдет, не оберешься. Как бы самим не потравиться? — озабоченно прокомментировал ситуацию Яромир, жечь перину ему тоже казалось крайним и жестоким средством. — Все равно, надо будет снести ее на двор, пускай там благоухает.
На том и порешили, а Яромир приступил к первому обходу. Заленившийся Хануман от компании отмахнулся, объявив, что лучше поколдует над кофейником. Теперь в чашках будут плавать белые волосяные ошметки, но Яромир не стал отваживать приятеля от хозяйственных забот. Пускай сидит себе в тепле. Тем более, нынче имелась у Яромира одна задумка, претворение коей в жизнь он собирался осуществить, во всяком случае, без Ханумана. Безумная и опасная затея, тем не менее инженеру казалась она необходимой, ради дальнейшего определения в намерениях. Он заступил в караул с «лукавой грамотой» через плечо, чего давно уже не делал, и была у нынешнего заводского сторожа на то особенная причина. Яромир твердо решил теперь же, не откладывая вдаль, прогуляться в Панов лабиринт. Без страховки и без стороннего наблюдения. Он хотел постичь нечто важное в одиночестве и после поступить соответственно приобретенным переживаниям.
Обойдя здание кругом, сегодня наскоро и не слишком внимательно, инженер пошел на второй заход, уверенно приближаясь вплотную к репейниковому огороду. Ночь стояла полнокровно лунная, фонарь, громоздкий, электрический, на аккумуляторной батарее, вышел бы явной помехой в движении, ну и пускай его! Замешкался на мгновение возле проступившей заманчивой просеки, но усилием воли пресек лишние теперь колебания, вступил на скользкую, неведомую тропинку. И немедленно, через несколько десятков шагов, заблудился.