Наливайко
Шрифт:
Впереди, где-то на западе, ночная тьма заалела заревом. Низкое осеннее небо придавливало это зарево к земле, но опытный взгляд Наливайко понял язык далеких огней. Отъехав в сторону от дороги, он придержал коня и прислушался к ночному дыханию там, впереди. Ему показалось, что в общий ройный гул марша его войск врываются какие-то посторонние, тревожные звуки. Послав вперед джуру, он и сам поскакал за ним. И не успел обогнать несколько колонн пеших казаков, как услышал голоса:
— Стой, я
— Где старшой? Это ты, Кузьма? Беда, брат…
Наливайко был уже возле джуры, посланного Мазуром.
— Что с полковником Мартынко? — крикнул он нетерпеливо.
— Предательство, пан старшой. У Копыля гайдуки засели под мостом и в дубраве. Полковника… первого убили пикой из-под моста, а казаки не успели и приготовиться к бою, ночь… Пока мы подпалили хаты, наших перебили… Только часть пробилась сквозь гайдуцкие засады…
— Удрали?..
— Нет, пан старшой, мы… с боем отступали, захватили их сотника. Пан Мазур его допрашивает, а мне велел мчаться…
Наливайко уже не слушал. Обогнув пеших, вырвался вперед. Люди понемногу останавливались, собирались отдельными кучками, шумели. Конница стала возле леса, будто возле черной стены. Весть о вероломном нападении на Мартынко молнией пронеслась из уст в уста, и каждый готовился к близкому бою.
В лесу мелькнул свет костра, вокруг которого мельтешили казачьи темные фигуры. Туда и направился Наливайко с джурами.
Юрко Мазур стоял у дуба, к которому был привязан его конь. Возле костра на «оленях перед Мазуром стоял связанный пленный сотник в польской военной одежде.
Наливайко еще издали заметил эту картину допроса и не выдержал:
— Мы не иконы, полковник, чтобы пленные молились на нас. Поднимите сотника, пусть станет, как воин перед своим победителем.
Пленного подняли, развязали ему руки. Тесным кольцом окружили «остер, подбросили сухих, перемерзших веток. Наливайко подошел к сотнику, молча смерил его пронзительным взглядом, потом повернулся к Мазуру:
— Расспросили обо всем?
— Спрашивал про число войск, совершивших нападение, — молчит.
— На коленях, пан полковник, правду не говорят, а врать, может быть, и не умеет человек. Да и не о том ты спрашивал, Мазур.
Он редко курил, особенно в военном походе. На досуге, а иногда во время пушечной пальбы доставал трубку, набивал ее табаком и спокойно закуривал. Особенно любил закурить трубку не с обычного трута, а с трута, которым зажигали пушечный заряд, или раскаленным угольком из костра. Сотника так поразил этот новый начальник, что, глядя на него, он даже забыл о своем положении пленного.
— Я Наливайко, если слышали о таком, пан сотник… Закурите, коли табаком богаты, — своего мы противнику не даем.
— Благодарю на добром слове, смолоду к курению не привык. — Голос сотника заметно менялся, приобретая все более естественный тон.
— Удивительно. А у нас говорят: «Табаком дымит, как литовский малец».
— Естем бо поляк, а не литвин.
— Шляхтич? Герб, поместья, хутор имеете, грамоты?
— Доверенный слуга его милости пана Скшетуского. С его конвойной сотней был в бою.,
Наливайко перестал курить трубку, подошел ближе к сотнику:
— Доверенный слуга? Тоже, должно быть, честное слово давал своему пану на верную службу? Знаю я эту жизнь доверенного под властью пана, сам несколько лет в ней жилы тянул. Ну, и как же служилось у пана… как, бишь, его?..
— Пан Казимир Скшетуский, дипломат при короне Речи Посполитой Польской, пан Наливайко.
— Скшетуский? Постойте, о таком слышал… А почему это… дипломат короны очутился со своею сотней в Копыле под мосточками?
— Пан Скшетуский, пан старшой, гостит в замке у каштеляна виленского пана Ходкевича. На время послал меня в Копыль, а сам отправился с посольством к вашей милости…
— А-а! Так это Скшетуский любезно приглашал нас в Слуцк? Узнаю польского шляхтича по поцелую: звонкий поцелуй, как холостой выстрел из гаковницы. А приведите-ка этих послов сюда. Сейчас мы вам, пан сотник, покажем послов, и не узнаете ли вы своего дипломата среди них?
— Наверно, узнаю. Он был во главе их, переодетый мастеровым.
— Дипломат из школы Чижовского и Лаща. Пятитысячную армию средь бела дня хотел обманом уничтожить, в силок заманить…
Сотник не ответил. С приязнью смотрел в лицо Наливайко, освещенное мечущимся огнем костра. Наливайко снова затянулся из трубки, не обращая внимания на сотника, будто был здесь у костра один. Потом, отойдя от дуба, к которому прислонился во время разговора, прошел несколько шагов и вдруг повернулся к сотнику так резко, что тот вздрогнул. Стоял и внимательно вглядывался в лицо сотника.
— Жалеете своего пана, уважаемый сотник?
— Нет, пан старшой. Естем бо йому, як… под руку конь запренджоний.
— Нас тысячи выпряглись, пан сотник, и если бы не такие вот, как вы, — выпряглись бы от панов и остальные батраки. А вы помогаете панам не только защититься от нас, а чтобы обязательно «из-под руки запречь». Вот этого мы и не хотим, против этого боремся, пан сотник…
При последних словах Наливайко повысил голос и так махнул рукою, точно саблею рубанул по врагу. С размаху выбил о дуб остаток табака из трубки, спрятал ее в карман суконного армяка с капюшоном и быстро пошел от сотника. Сотник дернулся, протянул руку вслед и, наконец, решился: