Наперекор судьбе
Шрифт:
На календаре был вторник, 20 августа.
В тот день Черчилль произнес речь в палате общин, восхваляя военных летчиков, чьи «блестящие боевые навыки и преданность родине поворачивают ход войны в нашу пользу». Назавтра текст речи появился в газетах. Селия вслух читала Оливеру выступление премьера. Дойдя до слов «…никогда еще в истории человеческих конфликтов столь значительное число людей не оказывалось в столь большом долгу перед славной горсткой храбрецов», Селия замолчала и взглянула на Оливера. В ее глазах был ужас вперемешку с неописуемой
– И один из этих храбрецов наш Кит, – сказала она.
– Я получила ужасное письмо, – рыдала в трубку Венеция. – От Боя. Адель, я этого просто не вынесу.
– Что он пишет?
– Пишет, что недели через три получит отпуск, но нам лучше не встречаться. Представляешь? Он считает, будто я с ним соглашусь.
– Но почему? Что с ним случилось?
– Делл, если бы я знала.
– Сам он хоть как-то это объясняет?
– Никак. Пишет, что надеется повидать детей, но поедет к ним один. Потом он собирается встретиться с разными людьми по поводу своей галереи и аукционов, после чего прямиком вернется в Шотландию.
– Просто не верится, – выдохнула Адель.
– Я сама теряюсь в догадках, – шмыгнула носом Венеция. – Может, горбатого действительно только могила исправит? Нашел какую-нибудь смазливую дамочку из женской вспомогательной службы ВВС и закрутил с ней.
– Сомневаюсь.
– Ну, тогда «Крапивники»? Я не раз слышала: у них полно симпатичных женщин. Ну почему я должна думать, что он вдруг снова в меня влюбился?
– Он ведь тебе сам говорил.
– Чего не скажет мужчина, если ему хочется затащить женщину в постель?
– Венеция, я просто поверить не могу.
– А я могу. Не забывай: Бой – опытный соблазнитель. Он прекрасно умеет заставить женщину подпасть под его чары и растаять.
– Не знаю. Все-таки не верится мне. Венеция, по-моему, тебе стоит ему написать и…
– Адель, сейчас у меня вообще нет никакого желания ему писать. Я чувствую себя такой дурой. Бесповоротной и безнадежной дурой.
– Ты же собиралась ему сообщить.
– Ничего я ему не сообщу. Особенно сейчас. Не хочу, чтобы он даже знал.
– Но со временем он все равно узнает.
– Не узнает.
– Венеция, ну что ты говоришь? Может, мне…
– Нет! Тебе ни в коем случае не надо влезать в это дело. Неужели ты не понимаешь?
– Да, понимаю. Это я, не подумав, предложила. – Ее голос вдруг стал нежным, будто она говорила с маленькой обиженной девочкой. – Я тебе очень сочувствую. Очень сочувствую.
Венеция снова заплакала:
– Самое скверное… дико скверное… я чувствую себя непроходимой дурой. Наверное, я и есть дура… Ну все, пора заканчивать. Сюда мама идет. До свидания, дорогая. В выходные постараюсь вырваться. Поцелуй за меня детей.
Война в воздухе стала иной. Это чувствовали все. Они теперь сражались не с самолетами, а с немцами. Этому в значительной степени способствовали истории о том, как немцы стреляли по английским летчикам, выбрасывавшимся из горящих машин. Англичанам давали немного спуститься на парашютах, а потом хладнокровно расстреливали. Кто-то назвал это грязной тактикой, и термин прижился.
Страх и гнев
Каждый день эскадрильи недосчитывались летчиков. Чаще всего гибли новички. Это было страшно. Кто-то из тех, с кем ты вчера так замечательно провел время, выпивая и смеясь, сегодня мог не появиться за столом. А завтра за тем же столом могли недосчитаться тебя. Число погибших постоянно возрастало, и уже как-то не тянуло бездумно развлекаться. Лихие мальчишки быстро превращались в отчаявшихся мужчин, у которых не выдерживали нервы. Срыв мог произойти из-за любого пустяка: переваренного яйца или холодного кофе. Еще два месяца назад они бы и внимания не обратили на подобные пустяки или обратили бы это в шутку. Чтобы освободиться от страха, многие напивались. Появилось что-то вроде присказки: «Когда я не летаю, то пью не просыхая».
Кит настолько выматывался, что перестал писать Катрионе. И не он один. Им всем было не до писем. Сил хватало только на то, чтобы подняться в воздух, найти немца, сбить его, вернуться на аэродром, заправить самолет и снова подняться в воздух. Кит забыл про ликование, охватывавшее его в воздухе. Сейчас, сидя в кабине истребителя, он думал: «Если меня не убьют сегодня, то наверняка убьют завтра». Эта мысль странным образом успокаивала его и помогала все сильнее и сильнее рисковать собой.
Девушки-радистки рассказывали страшные вещи. Они слышали последние мгновения гибнущих самолетов. К радостным голосам летчиков, обнаруживших цель, вдруг примешивался стук немецких пулеметов. Кого-то убивало прямо в кабине, кто-то выбрасывался на парашюте, рискуя не долететь до земли. Передатчики еще какое-то время доносили скрипы и стоны подбитой, объятой пламенем машины и вдруг умолкали.
За две недели неистовой воздушной битвы за спасение Британии англичане потеряли пятьсот самолетов и сто три летчика. Кит продолжал каждый день подниматься в небо, рискуя собой, глядя в лицо смерти, идя на опасные маневры и доводя себя до изнеможения. В эти дни он чаще, чем прежде, звонил домой, обычно из какого-нибудь паба. По голосу чувствовалось, что он изрядно пьян.
– Мама, со мной все в полном порядке, – говорил он.
Селия слышала его смех на фоне общего шума и понимала, что ее сыну вовсе не до смеха. Это он делал для нее.
– Все в полном порядке. Просто подумал, что вам с папой будет приятно об этом узнать. Целую. Меня тут еще ждет серьезная попойка.
– Спасибо, что позвонил. До свидания, дорогой. Благослови тебя Бог.
Она всегда заканчивала разговор с ним этой фразой, удивляясь себе: и это говорит Селия Литтон, известная своим неверием в Бога? «Благослови тебя Бог». А что еще она могла пожелать своему младшему сыну? Чем еще помочь?
– Поневоле поверишь, что он у Бога на примете, – сказал Себастьян Брук, тоже никогда не отличавшийся набожностью.