Напиши мне о галчонке. Записи на железнодорожных билетах
Шрифт:
Пребывание Татаринова в грязной яме, никаким образом не отразилось на его фирменном убранстве. Он был, по натуре, аккуратистом. Храмова всегда поражала эта особенность Татаринова при любых обстоятельствах оставаться абсолютным чистюлей. Он никогда, визуально, не видел на своем начальнике никаких признаков грязи. Казалось, что если даже на землю вывернется вся хлябь небесная, то на одеждах инженера-геолога, эта каверза божья, никаким образом не обозначится; он просквозит между дождевыми каплями. Если вспоминать все эти недавно прожитые в палатках на Урапе дни, когда им приходилось по сто раз в день соприкасаться со всеми существующими в природе фракциями грязи, Храмов не смог выделить не единого момента, чтоб это обстоятельство хоть коим образом
– Сделал замер? – спросил Татаринов, нависая над краем ямы.
– Надо обсчитать, – ответил Храмов, порываясь к своей сумке. Он намеревался достать таблицы с формулами и коэффициентами для перевода отсчетов прибора в процентное содержание радиоактивных изотопов.
– Можешь обойтись без этих вычислений? – спросил Татаринов, и, как бы рассчитывая на юношеский максимализм, словно оговорившись, добавил – Настоящий геофизик должен быстро в уме это прикидывать.
– Мне… кажется, что это урановая аномалия, – справляясь со своим волнением, сказал Храмов.
Татаринов кликнул рабочих:
– Мужики! Подходим сюда! Прихватите с собой лопаты! – И стал, поспешно, разматывать рулетку.
Скоро, сорокаметровая канава, была полностью размечена. Ее будущие края, предстали утыканными сухими ветками. После обязательной процедуры, растянувшейся на битый час, оба рабочие, – поплевав на ладони, – принялись снимать дерн. Татаринов, в то время, достал из сумки папушу денег, и, отделив от нее четыре синие пятирублевки, – сунул их Храмову.
– Вот, тебе четыре пятерки, – сказал он. – В конце работы, выдашь хозяевам, по одной за каждого. На пятерку – купишь, у Анны Васильевны хлеба, картошки и банку молока… для пропитания. Посматривай за мужиками. С тебя – особый спрос, как из специалиста! – Сделал ударение на последнем слове. Потом, выдержав небольшую паузу, невозмутимо добавил: – Остаешься, здесь, за старшего. Смотри, чтоб бичи, не шибко обжирались самогоном. Впрочем, Петров, без понуканий, будет вкалывать. Ему позарез нужны деньги. – Как бы размышляя в голос, продолжал начальник: – А, что касается Василия? – Татаринов на какое-то мгновение призадумался, словно подбирая точные слова. – Пальчиков будет во всем слушаться Петрова. – Сказал он после некоторого раздумья. – Впрочем, риск того, что он сможет отчебучить что-то, в любую минуту, остается огромен. Парень он какой-то путаный, мною до конца так и непроясненный. Петров его выбрал, почему-то. Именно, его. Теперь Петрову, – и карты в руки.
Проводив увозящий Татаринова автомобиль, длинным, задумчивым взглядом, Храмов снова оставшись наедине со своими мыслями.
На секунду Храмов задержал свой взор на рабочих, сдирающих верхний слой грунта с холма, словно кожу, обнажая желтый глиняный ливер. Полюбовавшись их слаженной работой, и не найдя себе дальнейшего применения возле них, он направил свои стопы в избу, чтоб поближе познакомиться с ее обитателями. Здесь, ему предстояло провести несколько недель.
Храмову, впервые привелось переступать порог настоящей русской избы. Момент – волнительный для каждого впечатлительного человека. Сразу же, из темных сеней, он попал в жарко натопленную переднюю часть избы, треть которой занимала славная русская печь, из зева которой, хозяйка Анна Васильевна, доставала свежеиспеченные хлеба. Пышные булки восседали на лаве, укрытые чистыми полотенцами, чисто генералы в предбаннике.
Хозяин, Иван Тимофеевич, в это время, сидел на скамье, не выпуская изо рта «Беломорканала». У него отсутствовала левая нога. Поэтому, костыль и палка, непременно дежурили возле него.
С первыми словами, в голосе Анны Васильевны появились хлебосольные нотки.
– Милости прошу, к нашему шалашу! – скороговоркой, заговорила хозяйка, встречая юношу. – Отобедаете с нами. Зови своих товарищей! У нас так принято. Вначале надо-ть людей накормить, чтоб потом с ними лясы точить! – Взглянув в окно на свежевырытую канаву, раскроившую макушку холма, хозяйка продолжила слегка задумчивым голосом – Ишь, как споро роют! Чай, нашли, что?..
В каждом звуке ее голоса, чувствовалась настоящая поэзия живой русской речи. Этой женщине невозможно было отказать в приятной, задушевной беседе. Звонкий голос гармонично шел к ее обаятельным и добрым чертам лица, сохранившими, в виде красных прожилков, следы былого румянца на щеках. В глазах этой уже пожившей на свете доброй женщины, отражался весь окружающий мир; сохранился тот живой, неподдельный огонек интереса ко всему происходящему вокруг.
«Вроде б ангел явился, отдохнуть на ее лице». – Храмову пришел на ум поэтический образ.
– А как же! Нашли! – очнувшись, сказал Храмов. Ему хотелось оставить после себя, исключительно, приятные впечатления.
– Дай-то, Бог! – молвила хозяйка, бросая благодарный взгляд на образа, в красном углу избы. – Чай и в нас, какой-нить, комбинат откроют! – И такое, поведала: – Давеча, я ездила к своей дочери в Узбекистан. В – Навои! Может чё слыхал, о таком городишке? Дочка там, моя, в золотом руднике работает. Матерь Божья! – Всплеснула хозяйка в ладоши. – Машины, в карьере, что те спичные коробки.
– Обязательно, и здесь, какой-то город построят! – Желая уважить хозяйке, Храмова начало изрядно заносить. – А, почему б, и нет? Вот, хотя бы, на этом месте! На месте этого холма! – восклицал он в духе литературного Остапа Бендера, и Александра Македонского – основателя огромной империи и множества городов, под своим именем. – Выроем канаву – буровую поставят! – продолжал, Храмов, в духе авантюриста: – Рудник откроется. Вокруг него, появится шахтерский поселок, который, со временем, перерастет в большой город!
Во время его выступления, в избе воцарилась гробовая тишина.
– Дай-то, бог, – нарушая ее, обозвалась Анна Васильевна, снова обращаясь к образам, с крестным знамением. – Дай, бог! Здеся, в глубинке Сибири, люди будут и добрее, и честнее, и еще верят в любовь и красоту. Берегут свои души.
– И нам бы не надоть никуда ехать, – подал голос, Иван Тимофеевич. – А-то, заладили, отправляйтесь, мол, жить в Борисово! А, могилы наших дедов, я, что ль, на себе понесу? Кто за ними, тогды, присмотрит?.. Нам такой простор здеся! Хозяйство свое держим. Все у нас есть: свиньи, буренка. И правительство идет нам навстречу. Вот мотри, – Иван Тимофеевич живо подхватился, и, опираясь на палку и костыль, подскакал к фотографическим снимкам в рамах, густо увешавшими стены избы; выдёрнул из-за одной газету «Правда», и начал тыкать в шрифт узловатым пальцем. – Во! Читай! Есть постановление. Теперь крестьянин может держать не одну, – а целых две буренки.
Речь в правительственном постановлении шла: о в те времена раскрученной пропагандой, так называемой «брежневской» «Продовольственной программе». За рамами хранилось еще очень много идеологических сокровищ. Крестьяне, похоже, неохотно расставались с этим добром даже при тотальном дефиците туалетной бумаги.
«Чтоб наполнить холодильник, надо подключить его к радиоточке», – припомнились Храмову слова: «Из выступления армянского радио».
– В этой деревне, – Иван Тимофеевич, заговорил таинственно, словно признанный сказатель, – еще недавно, почитай, двести дворов имелось в наличии. Выйдешь, бывало, на одном конце деревни гармошка играет, на другом – девки поют. Очень весело было жить. А теперича, остались одни старики. В Борисово, настаивают, «переселяйтесь», избы дают. А зачем мне эта изба? – Сурово сдвинул свои брови старик, меняя тон. – Мне недолго осталось эту землю топтать.