Напиши мне о галчонке. Записи на железнодорожных билетах
Шрифт:
– Куда уже перебираться таким старикам, как мы, – накрывая стол, подтвердила хозяйка. – Нам бы здесь скоротать век. Никому мы нигде не нужны. Дети наши разъехались. В Борисове у нас нет никакой родни.
– Магазин, вот, закрыли. Хлеб, раз в неделю, на подводе возют, – жаловался старик.
– Вот, сами хлеб печём! Как-то, ведь, надо-ть выживать? – Вставила веское слово, хозяйка.
За этими стараниями, Анны Васильевны, стол был украшен наваристыми щами и аппетитно пахнущими жирными ломтями настоящего жареного мяса; возвышалась в большой миске толченая на жиру картошка; в другой миске,
Храмов позвал рабочих, – но те, наотрез, отказались.
– Некогда нам, – грубо сказал, как отрезал, Петров – Не хлебосольничать сюда приехали!
«Ладно, потом разберемся», – решил про себя Храмов.
Возвращаясь в избу, он выхватил с баула пару консервных банок – тушенку и сгущенного молока. Старикам, судя по их восторгам, еда геологов пришлась по вкусу. Они все нахваливали содержимое консервных банок. Тогда, как Храмов, в свою очередь, не упускал возможности похвалить их вкусную снедь.
Отведав крестьянских разносолов, Храмов вдруг вспомнил, что в книжке одного сибирского писателя сказано, что здешние жители едят такую травку, которая черемшой называется. Чтоб показаться человеком, подкованным в этом вопросе, он не удержался, и спросил:
– А у вас черемша растет?
– Черемша? – переспросил Иван Тимофеевич. – Как грязи! А, что? Никогда черемши не едал?
– Мы ее в банки закрываем, – сказала хозяйка. И, не успел Ваня и глазом моргнуть, как перед ним выросла на столе мисочка с чем-то ядовито-зеленым на вид. – Ежь! – сказала Анна Васильевна.
– Это не нынешняя черемша. Только прошлогодняя. Новая, иш-шо не наросла. – Вставил свои пять копеек, Иван Тимофеевич.
Храмову хватило одной ложки, чтоб понять, степень своей промашки, с этой книжною подковкою. Покатав во рту горько-соленый комок, он не знал, что делать с ним дальше. Комок застревал в горле, не лез, что называется в горло, отчего лицо его, очевидно, приобрело оттенок переживаемой невзгоды.
Видя человеческие стенания, Иван Тимофеевич, рассудительным тоном, сказал:
– К соленой… еще… надо-ть привыкнуть!
– И-то, правда! Выплюнь, Ваня, ее в помойное ведро! – велела хозяйка.
Потом они стояли вместе с Иваном Тимофеевичем около ворот. Иван Тимофеевич ткнул своей палкой куда-то в зареченскую гриву, и, как человек, чувствующий свою неоспоримую правоту, с патетическими нотками в голосе, говорил твердо, с убеждением:
– Наш чернозем жирный, хоть на хлеб намазывай. Что, ты? Знаменитый алтайский чернозем! Сунь в землю оглоблю – телега вырастет! Мериканцы хотят скупить его. Золотом соглашаются платить. Только нельзя русской землицей торговать. Последнее дело. – Закипая нутром, продолжал старик: – Я за нее кровь свою проливал. Вот эту ногу в 42-м, на знаменитом «Невском пятачке» под Ленинградом, потерял. Слыхал, о таком? – Он постучал костяшкой пальца по своей деревяшке и как-то неприветно, и непримиримо, добавил – Пусть только сунутся сюда…
Незаметно, сзади подошла Анна Васильевна. Она, наверное, давно уже попривыкла к подобным, воинственным речам, поэтому терпеливо дожидалась, пока муж выпустит весь словесный запал, чтоб навести на свое, женское. В этот раз, ей потребовалось, чтоб Храмов помог ей закрыть рамы с помидорной рассадой.
– Пойдем, Ваня, поможешь мне накрыть рассаду, – певучим голосом, говорила она – Чай ночью заморозок будет.
Стояла расчудесная весенняя погода; пели звонко птички. О каких-то там заморозках, не хотелось даже думать.
На немой вопрос Храмова, Анна Васильевна тут же начала с готовностью рассказывать крестьянские приметы:
– А как же, – говорила хозяйка – Когда цветет черемуха, – завсегда жди заморозка. Так у нас, на Алтае, с давних веков повелось.
…После таких высказываний хозяйки, в голове у Ивана отложилось мнение, что крестьяне умеют читать природу, как хорошо написанную книгу…
Храмов отчетливо услышал тяжелый топот шагов на крыльце. Он выглянул из-за избы, за которой они только что накрывали ящики с рассадой. Увидал рабочих, выходящих из калитки. В руках они держали тяжелые рюкзаки. Храмов бросился вслед за ними.
– Вы куда это собрались? – спросил он, настигнув обоих на дороге.
– Душно как-то в избе, – заюлил рабочий, вытирая обильный пот из своего крепкого чела. – Вот, решили, что лучше переберемся на берег реки. Будем жить отдельно.
– Вы будете жить в избе! – жестким тоном, прервал его Храмов. – По заветам Станислава Ивановича Татаринова. Начальника. Слышал о таком?
– Слыхал, – нехотя согласился, Петров, потупив при этом, взгляд. – Он – начальник. Перед ним – я шапку сниму. А ты, мне, никакой не указ. Ты – никто, и звать тебя – никак. Тоже мне, указчик, – процедил он сквозь зубы, вперившись, взглядом, у Храмова. – Начальничек, нашелся. – С этими словами, Петров сделал полуоборот туловища, как бы приобщая Пальчикова к мужскому разговору.
В этот момент, у Храмова, подкатился сухой ком к горлу, глаза застелила пелена ярости, а кровь вскипела от праведного гнева. Не контролируя себя, он схватил Петрова за барки рубахи и стал теребить. Но, тут же, почувствовав под пальцами упругую мощь налитых мышц рабочего, он чуть ослабил свой напор.
В таком положении, они простояли несколько долгих минут. Храмов совсем не струсил, он был готов к драке. Это, наверное, и остудило Петрова (тот, оказался, совсем не готовым к такому развитию событий).
– Пусти, – чуть разжав побелевшие губы, сказал Петров.
Храмов разжал пальцы, и рубаха Петрова сама выскользнула из них. Тот начал медленно заправлять ее.
Пока Петров неспешно приводил себя в надлежащий порядок, Пальчиков, заинтересованно, ожидал окончания инцидента. До этого, он не мог даже предполагать, что у Храмова найдется столько прыти, чтоб тягаться с Петровым.
Не проронив больше ни единого звука, рабочие взвалили на плечи свои ноши, и, согнувшись под бременем, отправились вниз по крутому косогору. Пальчиков, сверкнув иссиня синими, васильковыми глазами, еще раз обернулся, поглядев на остолбеневшего, Храмова. Петров брел без оглядки.