Напиши мне о галчонке. Записи на железнодорожных билетах

Пышненко Александр

Позавтракав, оба рабочие, медленно, потащились на канаву. Оттуда, с вершины холма, под аккомпанемент гулких ударов кайла об песчаники, вплетенные в натруженное сопенье, можно было долго слушать мантры Петрова о вожделенных «Жигулях», обязательно – вишневого колера.

5. Ошибка

Тем временем, Храмов, наконец-то, уселся за обязательные вычисления процентного содержание урана по всем добытым на участке точкам. Со всех дыр в земле, на которых он сделал замеры накануне с помощью рабочих, пёр торий-90! Радиоактивный изотоп тория никому был не нужен. Нужен был уран! Для ядерных бомб. Для ядерных электростанций, ледоколов и спутников. Для ядерной мощи Советского Союза.

Храмов,

в сердцах, отбросил тетрадку с вычислениями, и, не помня себя, отправился на берег, развеять свою кручину. Душу скребли кошки его мнительности. Храмов корил себя в мыслях за опрометчивое решение, разрешив Татаринову копать канаву, в этом месте. Портил настроение еще и тот факт, что он уже наобещал живущим здесь старикам: «Устроить здесь целый рудник». Да, еще, с целым городам будущего, в придачу. Он прочно сжился с этими намерениями. Свои фантазии, он уже считал, поди, реальностью. С присущим – юношеским максимализмом. Больше всего на свете, он опасался прослыть в глазах уважаемых им людей – лжецом. Постигшее разочарование, разрушило воздушные замки. Звон битых стекол, заполонил все его мысленное пространство.

Он долго бродил по берегу речушки, глубоко погрузившись в свое нервное состояние. Храмов всерьез считал себя виноватым в том, что он позволил затеять здесь никому не нужную канаву.

Хотя, эта канава давно уже существовала в планах Татаринова, и, чтобы там не вычислял Храмов, она должна была появиться на определенном месте. «Планы партии – планы народа», еще никто не отменил, в 1981 году. В этом месте – геологической партии.

Храмов был совсем еще юн, и до конца не понимал всех этих взрослых игрищ в социалистическую экономику, когда, ради выполнения плана любой ценой, на забракованных аномалиях, организовывались схожие работы. Ему еще предстояло вжиться в эту систему, или, спасая душу, уйти из геологии. Слишком уж неравным, выглядело это противоборство.

Среди геологов этой партии ходили злые шутки, что даже если удастся кому-то открыть в этом месте месторождение, то его тут же зароют обратно, чтоб избежать структурных перестроек. Многим давно уже стало выгоднее выполнять «потихоньку» план, и получать в свое удовольствие, зарплаты и премии. Старшего геофизика этой экспедиции, как-то уже понижали до уровня партии только за то, что под его руководством как-то прозевали одно небольшое месторождение урана.

Храмов отправился вдоль речки, вверх по течению. Дойдя до поворота реки, где она как бы вытекает из-за горы, он потоптался возле звонкого переката. По ту сторону речки, частоколом на фоне мрачного неба, торчали темные зубцы вершин высоких вековых елей. Берег был увит густыми зарослями черемухи, ветви которых, пенистым цветом, ниспадали до самой воды. Мысли о постигшей неудаче, заполонили все его сознание; одна сумрачнее другой. Уродливые домыслы корёжили буйное воображение, создавая причудливые призраки неотвратимого краха карьеры. Храмов, без конца, прокручивал в памяти тот злосчастный эпизод, когда он разрешил копать эту нелепую канаву. Поправить что-либо, – в его понимании, – было, уже, слишком поздно. Про себя он уже решил, что постарается как можно скорее выбраться отсюда. У него было соглашение остаться с Татариновым, вместе, до конца этого полевого сезона. Теперь об этом – не могло быть и речи.

Он обратил внимание, что уже долго топчется возле одного переката. По камешкам, подпрыгивая бурунами, бежала студеная вода.

…Неожиданно у Храмова возникло желание перебежать по перекату на другую сторону речушки, добраться до дороги, которая, огибала какое-то болотистое пространство, и выйти на мостик, чтоб вернуться в деревню…

О существовании проселка, он знал с подробной карты, которую заучил наизусть. Перебравшись через заросли дикорастущих густо пахнущих кислиц, Храмов очутился в царстве леших и кикимор. Справа от него простиралось кочковатое, бескрайнее болото, выходящее за края крупномасштабной карты; слева – белая стена березового сухостоя, в палец толщиной. Тронешь такую березку, – и она ломалась, будто спичка. Потревоженная болотная жижа, томила обоняние тлетворным запахом гниения. Кромсая мертвый березняк, он забирал чуть-чуть в сторону гривы. Ему казалось, что так он не сможет ошибиться. Он обязательно подсечет дорогу, которая выведет его к мостику, к деревне.

Но, прошел уже битый час (как ему казалось), а признаков искомой дороги – не предвиделось. Наоборот, болото становилось все мрачнее, и глуше. Храмов заразился внутренней паникой – все больше забирая влево. Под ногами появились болотная хлябь. Между кочками, в рытвинах, с химическими разводами, появилась рыжая стоялая вода. Начал накрапывать мелкий, сиплый дождик.

Тогда Храмов остановился, чтоб привести свои мысли в порядок. Достал сигарету, и опустился на высокую кочку. Неожиданно для себя услышал звенящий голосок переката. Он звучал, словно колокол спасения! Храмов побрел на этот зов, и в скором времени достиг того места, откуда, опрометчиво, начал свое вхождение.

Не заходя в палатку, он отправился к крестьянам. Нашел тех, сидящими, в жарко натопленной избе.

Выслушав его сбивчивый рассказ о болотном злоключении, Анна Васильевна, картинно скрестила на грудях руки и покачала головой.

– Зря ты туда ходил, – посетовала она. – Там даже волки водятся.

– Болото наше, нехожено, – раскуривая очередную папиросу, вступил в разговор, Иван Тимофеевич. – В нем, сказывали старые люди, какой-то татарин жил. Давно это было. С тех пор-то, и речку нашу Татаркой кличут! Золота в того татарина, почитай два куля было! Но пуще золота, – голосом вещуна, продолжал хозяин, – Татарин энтот, свою дочку берег…

Слушая рассказ старика, Храмову стало как-то не по себе. Неожиданно он почувствовал в голове какую-то звенящую пустоту, голову, будто обручем сдавило, вызывая легкую истому. Перед глазами хаотично замельтешили какие-то мелкие, покалывающие в виски, звездочки. Появился легкий озноб. После этого он стал погружаться в какую-то мягкую, словно выстланную ватою, темную яму…

Очнувшись, он увидел над собою склоненное лицо Анны Васильевны.

– Очухался, – молвила хозяйка. – А ведь! Так напугал нас! Белым сделался. Точно мел, белым!

Слова хозяев, доходили до сознания Храмова, откуда-то издалече.

– Наверное, в болоте прохватило. – Голос Ивана Тимофеевича прозвучал набатом. – Малины – достань! – Словно из иерихонской трубы: – Кипяточком пусть нутро попарит! На печь, затащить его, надо-ть.

И, снова зажурчал, нежный голос хозяйки:

– Сегодня ты, Ваня, ты никуда отсюдова не уйдешь. Переночуешь у нас…

Вдвоем, они помогли Храмову забраться на печь. Где, забившись в коротком сне, он уже не слышал, когда хозяйка ходила на берег, чтоб предупредить Петрова о том, что он останется ночевать в избе. (О том, что Храмову сделалось плохо, Анна Васильевна решила не говорить).

Вернувшись, достала малины, а потом вскипятила для гостя воду. Сама взбила ему перину.

– Здесь раньше моя доченька жила, – провожая его в горницу, говорила Анна Васильевна. – С Иваном Тимофеевичем, мы, ведь, только с недавних пор жизнь наладили. До этого, у каждого из нас были свои семьи. Вот сошлись, – и коротаем жисть. Сколько нам, ее осталось? С тех пор, как дочь уехала в Узбекистан, я в этой горенке, уже, никому не слала…

…Проснулся Ваня, довольно-таки поздно. За окном виделась пасмурная, дождливая погода. Накрапывал мелкий дождик. В комнате было тихо-тихо, потом, вдруг, послышались кроткие шаги; скрипнула половица, и в дверном проеме показалась улыбающаяся Анна Васильевна.