Наполеон
Шрифт:
Он заглянул этому уже не молодому человеку в глаза. По своему опыту он знал, как много споров происходит между начальниками штабов и главнокомандующими. Теперь только один человек будет управлять армией, и управлять деспотично. Только один ум может постичь драму войны. Необходимы лишь исполнители. Он добавил более любезно, но с прежней властностью:
— Не сомневаюсь, что у вас есть желание без промедления создать штаб. Я предлагаю вам расположиться в другой комнате этого же дома.
Бертье поднялся, потянулся за своей роскошной треуголкой и надел её. На его толстом, уродливом лице легко было прочесть сомнение и недовольство.
— Конечно, мой генерал, — сказал он и отдал честь.
Короткая, неуклюжая фигура Бертье скрылась за дверью.
Оставшись один, молодой главнокомандующий мрачно улыбнулся. Один готов! Он был уверен, что сейчас Бертье спрашивает себя, что за фрукт этот Бонапарт. Ничего, скоро узнает. Теперь осталось добить ещё троих: дивизионных генералов
На мгновение в нем проснулся актёр. Он встал в позу перед зеркалом и принялся разглядывать себя. Невысокая тщедушная фигура. Землистого цвета лицо со впалыми щеками и тонкими, но чувственными губами. Глаза, загоравшиеся от воодушевления и становившиеся порой холодными и злыми. Он выглядел мальчишкой. И это был человек, собиравшийся свершить великие дела, человек, которого должна полюбить Жозефина? Он сделал движение, чтобы надеть генеральскую треуголку. Нет. Позже. Он подошёл к шнурку звонка и дал генералам сигнал войти.
Они вошли — трое мужчин, двое из которых были значительно крупнее его. Один из них, Ожеро, был настоящим великаном с огромным, крючковатым, как клюв хищной птицы, носом. По их небрежному приветствию он понял, что в прихожей эти трое только что подшучивали над ним. Для них, генералов с блестящей репутацией, это было уж слишком: им предлагали тащить на буксире этого маленького парижского интригана и на ходу обучать его военному делу.
Он знал о них всё. Только один мог считаться порядочным человеком, бывший граф Серюрье, высокий, с мрачным лицом, обезображенным шрамом, с массивным, тяжёлым подбородком. Его челюсть была прострелена пулей из мушкета ещё раньше, чем главнокомандующий родился на свет. Ему было теперь пятьдесят четыре года. Надёжный солдат, практик старой школы, унаследовавший всё, что мог, из дореволюционных порядков. Двое других — авантюристы из плебеев, выдвинувшиеся в дни Революции. Карьера Ожеро походила на историю из сказок «Тысячи и одной ночи». Прекрасный наездник и лучший фехтовальщик отборного кавалерийского полка, он, убив ударившего его офицера, спасся бегством и стал сержантом в русской армии, воевавшей с турками. Потом он пробрался в Пруссию, где завербовался в знаменитую гвардию Фридриха Великого, откуда вскоре дезертировал и зарабатывал себе на жизнь, давая уроки фехтования в Дрездене. Попав под амнистию в связи с рождением наследника престола, он вернулся во французскую армию и стал членом французской военной миссии в Неаполитанском королевстве. Затем Ожеро бежал с прекрасной молодой гречанкой в Лиссабон и вернулся во Францию только в 1790 году. Здесь он получил звание капитана, а в Вандее и на Пиренеях в 1793-м дослужился до дивизионного генерала. Богатая приключениями жизнь для тридцативосьмилетнего мужчины... Стоявший рядом с ним Массена — худой, с хитрым выражением лица, волчьим профилем и носом почти таким же длинным, как у Ожеро, — тоже был солдатом старой армии. Родившийся в Ницце и начавший карьеру юнгой, после четырнадцати лет службы он ушёл в отставку, чтобы стать контрабандистом, а то и пиратом, но с начала Революции записался на сверхсрочную службу, что дало ему возможность быстро продвинуться до дивизионного генерала. Все знали, что он не любил никого и ничего, кроме денег и женщин, и пользовался тем и другим не церемонясь. Но на поле брани до него было далеко даже Ожеро. Ещё до Революции, будучи сержантом, он был тайно посвящён и достиг высокой степени у франкмасонов, которые более других способствовали разрушению старого порядка вещей. (Новый главнокомандующий также был посвящён в масоны, но предпочитал не афишировать это). Через два месяца Массена должно было исполниться сорок лет.
Несколько мгновений он рассматривал эту угрюмую и враждебно настроенную троицу. Двое из неё выглядели не лучше разбойников. Он ничего не имел против этого.
Пусть оставляют себе всё награбленное добро до тех пор, пока сражаются за него, Бонапарта. Но сначала он должен подчинить их себе, сделать послушными своей воле. С искренним дружелюбием он подошёл к ним и пожал руку каждому.
— Как ваши дела, Серюрье? Я слышал, что ваша дивизия испытывала недостаток в продовольствии и обуви. И то и другое приказано доставить немедленно. Мне рассказывали, что ваши войска самые подготовленные в армии, и вы сами для них — образец и пример. А вы, Ожеро? Наслышан о ваших подвигах. В Лоано вы показали себя прекрасно. И вы, Массена, тоже. Я читал об этом в
Он достал из нагрудного кармана миниатюру и передал им. Бонапарт не мог не упомянуть о Жозефине. Это был смелый вызов.
Пускай позлословят о ней в открытую — о ней, которой он так явно гордился! Пока генералы флегматично рассматривали портрет, он думал о том, принесёт ли сегодня курьер письмо от неё.
— Разве не красавица? Она так добра, так мила, так грациозна. Кто увидит её, тот сразу влюбляется. Она бесподобна! — Он увлёкся, радуясь возможности поговорить о жене.
Не подмигнул ли Массена своему другу Ожеро? Внезапно посуровев, Бонапарт отобрал миниатюру, взял треуголку и нахлобучил её на голову.
— А теперь, господа, за дело! — Его голос резко изменился, стал сухим и властным. Это был голос человека, привыкшего и умеющего повелевать. В мгновение ока он весь преобразился, как драматический актёр, и, сознавая это, наслаждался своей игрой. Он больше не чувствовал ущербности перед этими старыми воинами, но ощущал себя равным им по званию и превосходящим их во всём остальном. Не давая им опомниться, он начал говорить. — Суть моего плана, господа, очень проста. — Ему следовало бы называть их «граждане генералы», так как обращение «месье», смелое само по себе, непривычно резало их слух, — Я предлагаю вклиниться между австрийцами и пьемонтцами в месте их соединения. — Он разложил на столе карту и указал на тёмные пятна холмов и долины к северу от Савоны. — Вот здесь. Основные силы будут сосредоточены в Савоне и через Кадибонский перевал ударят на Каркаре. Там передо мной откроются три долины, и прежде, чем враг сможет перегруппировать силы, я ударю на австрийцев, находящихся в восточных долинах, и отгоню их к Акви. Затем я поверну на запад, ударю на пьемонтцев и захвачу Чеву. Пьемонтцы непременно отступят для защиты Турина. Они будут всё дальше отходить за высокие горные хребты от своих союзников с их базой в Алессандрии. — Он умолчал о своём намерении нанести удар по пьемонтцам до того, как выступит против австрийцев, так как это шло вразрез с приказами Директории. — Это, messieurs, краткое изложение первого акта. Кампания начнётся двадцать первого жерминаля. Всё будет зависеть от быстроты передвижения. Для наступления у нас будет около сорока тысяч единиц живой силы против шестидесяти тысяч союзников, но мы будем двигаться вдвое быстрее. У нас всегда будет превосходство в силе на местах. А теперь перейдём к обсуждению деталей.
Он оторвал взгляд от карты и посмотрел на генералов, чтобы убедиться в их внимании. Они с интересом, но и с долей скепсиса следили за разъяснениями. С прежней решимостью Бонапарт продолжил:
— Я предлагаю провести кампанию силами трёх корпусов. Вы, Массена, займёте правый фланг. Вам будут приданы части Лагарпа и Менье. Закончите концентрацию войск вокруг Савоны к двадцатому жерминаля, оставив в Вольтри только бригаду Пижона вплоть до дальнейших распоряжений. Ваши солдаты возглавят наступление. А вы, Ожеро, сосредоточите свои отряды на побережье к тому же дню и будете готовы выступить через Сан-Джакомо на Каркаре. Вы, Серюрье, останетесь на прежней позиции в горах вокруг Ормеа, угрожая флангу пьемонтцев, если они решат выступить против нас в Каркаре. В нужный момент вы присоединитесь к наступающей армии, а небольшие отряды Маккара и Гарнье останутся на своих местах, охраняя дальние перевалы на востоке и защищая прибрежную дорогу. Эти перевалы останутся под снегом ещё несколько недель.
Генералы озадаченно переглянулись. В этом главнокомандующем было что-то новое. Он знал всё гораздо лучше, чем они, находившиеся в этих местах уже многие месяцы. Ему удавалось всё держать в голове. Он сам ещё никогда так не восхищался своей великолепной памятью. Казалось, что каждый пункт плана появлялся перед ним в нужный момент, возникал из какого-то неиссякаемого источника внутри него самого, в то время как весь план настоящего и будущего со всеми его взаимосвязями лежал перед ним, словно открытая книга.
Наконец Бонапарт сложил карту.
— Я думаю, этого достаточно, господа, — сказал он. — Мы понимаем друг друга и добьёмся успеха. Италия будет нашей. Армия бедствует, и её боевой дух слабеет, но это армия испытанных солдат. Перед ней лежат богатства Италии. Под руководством таких генералов, как вы, она совершит даже невозможное, а наша победа не только возможна, но и неизбежна. В будущем вы будете получать мои распоряжения через генерала Бертье, а теперь идите и согласуйте с ним свои действия.