Народ
Шрифт:
Беда писателей из народа в том, что они отбросили доводы сердца (которыми были сильны) и пустились в умствования, в отвлеченные рассуждения, заимствовав эту манеру у высших классов. Преимущество этих писателей, которое они совсем не ценят, в том, что они не знают общепринятого литературного языка, что над ними не тяготеют, как над нами, избитые штампы, стандартные фразы, которые сами ложатся на бумагу, лишь только мы беремся за перо. Но именно этому завидуют писатели из рабочих, именно эти штампы они стараются, елико возможно, перенять у нас. Чтобы писать, они надевают перчатки, парадный костюм и теряют из-за этого то превосходство, какое дают народу его сильные руки и мощные мускулы, когда он умело пользуется ими.
Ну так что ж? Зачем требовать
Упадок, вырождение – все это внешнее. Суть остается. У этих людей всегда горит огонь в крови; даже у тех, у кого он как будто совсем уже угас, вы обнаружите искру. У них всегда бурная энергия, беззаветное мужество, они отличаются духовной независимостью… Не зная, что им делать с этой независимостью (ведь на каждом шагу, куда ни глянь – преграды), они зачастую не находят для нее другого применения, как в области пороков, и хвастаются, будто они хуже, чем на самом деле. Англичане поступают как раз наоборот.
Внешние преграды и протестующая против них, бьющая ключом жизнь души… Этот контраст часто приводит к ложно направленным устремлениям, к разладу между словом и делом, который бросается в глаза с первого же взгляда. Этот разлад ведет к тому, что аристократка-Европа любит смешивать французский народ с другими, склонными к фантазерству и жестам вместо дела, как итальянцы, ирландцы, валлийцы и т. д. Но наш народ существенно отличается от них тем, что даже при самых сумасбродных своих выходках, при самых буйных взлетах фантазии и приступах донкихотства (как это любят называть) сохраняет здравый смысл. В моменты наивысшего подъема у него нет-нет да и прорвется спокойное, веское словцо – верное доказательство того, что он не теряет почвы под ногами, не становится жертвой своей восторженности.
Это относится к характеру французов вообще. Что касается собственно народа, то заметим, что инстинкт, преобладающий у него над рассудком, чрезвычайно облегчает его деятельность. Рассудок приступает к действиям, лишь пройдя все этапы обсуждения и споров; зачастую он пробирается сквозь эти дебри так долго, что до дела не доходит вовсе. Наоборот, замысел инстинктивный граничит с действием, он сам по себе – уже почти действие, он является почти одновременно и идеей, и ее осуществлением.
Благодаря этому так называемые низшие классы, которые руководствуются инстинктом, в высшей степени способны развивать энергичную деятельность и всегда готовы к действиям. Мы, образованные люди, разглагольствуем, спорим, всю энергию расточаем на слова Мы ослабляем себя, разбрасываясь из пустой забавы, кидаясь от одной книги к другой или сталкивая их лбами. Мы по пустякам приходим в крайнее возбуждение, бранимся на чем свет стоит, угрожаем, что сию минуту возьмемся за делою. Но, заявив об этом, не делаем ровным счетом ничего и начинаем новые словопрения.
А они не болтают гак много, не надрывают себе горло подобно ученым или старухам. Но когда представляется случай действовать, они сейчас же пользуются им, энергично и без лишнего шума берутся за дело. Чем скупее они на слова, тем решительнее их поступки.
Возьмем арбитрами героев древности или средневековья, спросим их, кто представляет собою истинную аристократию: болтуны или люди дела? Они ответили бы без малейшего колебания: «Люди дела».
Если бы захотели присудить пальму первенства за здравый смысл и рассудительность, то, право, не знаю, в каком классе общества нашелся бы человек умнее старого французского крестьянина. Не говоря уже о практической сметке, он отлично знает
179
Авгур – в древнем Риме – жрец, толковавший «волю богов».
Ведя как будто чисто физиологический, растительный образ жизни, эти люди думают, мечтают, и то, что у юношей является мечтой, у стариков становится мудростью, прозорливостью. У нас, людей образованных, есть всякие средства, могущие вызывать и питать размышления, запечатлевать их плоды. Но, с другой стороны, более отвлекаемые жизнью, удовольствиями, пустой болтовней, мы не в состоянии размышлять; еще реже мы этого хотим. Люди же из народа, наоборот, по самому характеру своего труда часто находятся в вынужденном уединении. В одиночку обрабатывая поле, в одиночку же обслуживая шумные станки, обособляющие их от остальных людей, они должны, если не хотят погибнуть от тоски, обращаться к самим себе, беседовать сами с собой.
В особенности это относится к женщинам из народа, которым более, чем кому-нибудь, приходится быть добрыми гениями для своих семей, для своих мужей. Эти женщины, вынужденные изо дня в день прибегать к невинным хитростям, искусно добиваться своего, достигают в конце концов изумительной житейской мудрости. Я знавал таких, которые в старости сохраняли, несмотря на Есе перенесенные невзгоды, инстинктивное стремление к добру и, постоянно повышая размышлениями свой культурный уровень, развив свой ум за долгие годы самоотверженной, безупречно честной жизни, уже не могли быть отнесены ни к своему, ни к какому-либо другому классу, а стояли выше всех классов. Их проницательность, сметливость были необычайны, даже когда речь шла о вещах, в которых они, казалось бы, не разбирались. Эти старые женщины отличались такой прозорливостью, что им легко можно было приписать способность угадывать будущее. Нигде я не встречал такого сочетания двух свойств, обычно считающихся столь различными и даже противоположными, – житейской мудрости и духа божьего.
Глава III
Много ли выигрывает народ, жертвуя своим инстинктом?
Классы-помеси
Крестьянин, описанный нами выше, столь осторожный, рассудительный, одержим, однако, навязчивой мыслью: вывести сына в люди. Его сын не должен быть крестьянином, пусть он сделается буржуа! Это удается как нельзя лучше: сын получает образование, становится священником, адвокатом или фабрикантом; вы легко его узнаете. Румяный, коренастый, он берется за все и все опошляет своей деятельностью. Это – краснобай, политик, влиятельное лицо, птица высокого полета, у него уже нет ничего общего с простым людом. Вы встретите его повсюду: его голос заглушает все другие голоса, а грубые отцовские руки скрыты лайковыми перчатками.
Я не так выразился: у отца были крепкие руки, а грубы они у сына. Отец, без сомнения, отличался большей тонкостью натуры и ума, был куда ближе к аристократам. Он говорил меньше, но шел прямо к цели.
Возвысился ли сын, заняв иное положение, чем отец? Прогрессивна ли эта перемена? Да, конечно – в смысле культуры и знаний и нет – в смысле самобытности и истинного благородства.
Все в наши дни меняют свое социальное положение, все возвышаются или воображают, будто возвысились. За тридцать лет полмиллиона рабочих взяли патенты на право заниматься торговлей или промыслом, сделались хозяевами. В деревнях не поддается учету число поденщиков, ставших собственниками. Огромное количество представителей низших слоев общества начали пробовать свои силы в так называемых свободных профессиях, до того переполнив их ряды, что дальше некуда.