Нарушители спокойствия (рассказы)
Шрифт:
Когда нить его размышлений прервалась, Хуберт осмотрелся затуманенными глазами и обнаружил, что проехал свою станцию. Он поднялся наверх, перешел на противоположную сторону и сел в трамвай, идущий к Сто Десятой Восточной.
В его комнатушке, заваленной книгами и периодическими изданиями до такой степени, что свободного места почти не оставалось, Хуберт скинул мокрую шляпу, пиджак, повесил их поближе к батарее и уселся на кровать, которая служила ему и диваном.
«Я бы хотел, чтобы со мной произошло что-нибудь поистине необыкновенное» — думал Хуберт. — «Я бы хотел, чтобы
— Каждый человек хоть единожды в жизни удостаивается славы!
Он произнес эти слова с силой, так как верил в них. Но ничего не случилось, и в ту ночь Хуберт отправился спать под аккомпанемент ветра, завывающего между блоками жилых домов, и дождя, барабанившего по стеклу.
«Возможно, теперь смоет хоть немного грязи снаружи» — подумал Хуберт об окне, которое не мылось с тех пор, как он переехал сюда, но ведь это был пятый этаж и управляющий не хотел нанимать мойщика стекол — лишние расходы, а Хуберту было страшно высовываться наружу.
Сон начал наваливаться на него. Чувство уверенности смывало все тревоги, все страхи прошедшего дня. Чувство уверенности, что слава его не минует. Однозначно.
Почти как заклинание он пробормотал стишок, запомнившийся еще с детства, который с тех пор бормотал тысячи раз:
Дождик, дождик, перестань,
Я поеду в Аристань.
Дождик, дождик, уходи,
Завтра, завтра приходи.
Он захотел произнести его еще раз, но заснул на полуслове.
* * *
Дождь лил всю неделю, и когда в воскресенье утром Хуберт появился из утробы своего каменного коричневого дома, земля возле единственного дерева, косо росшего на наклонном тротуаре Сто Десятой, казалась мягкой и жидковатой. Сточные канавки бурлили от низринувшихся потоков. Хуберт взглянул на темное небо, выглядевшее темным даже сейчас, в одиннадцать утра. На нем не было ни намека на солнце.
Раздосадованный, он снова забормотал свою чепуховину «Дождик, дождик, уходи, завтра, завтра приходи…» и устало поплелся вверх по улице на угол Бродвея, где всегда завтракал.
В крохотном ресторанчике, опустив зад на табуретку, слишком маленькую для его грушеобразных очертаний, Хуберт послал традиционный плотоядный взгляд Флоренс, рыжеволосой красотке за стойкой, и привычно заказал:
— Флоренс! Два вкрутую, бутерброд с ветчиной, кофе, сливки.
Поглощая яйца, Хуберт снова вернулся к тоскливым мечтаниям нескольких предшествовавших вечеров:
— Флоренс, вы бы хотели, чтобы с вами произошло что-нибудь необыкновенное? — Ему пришлось проглотить солидный кусок бутерброда, чтобы произнести эту фразу внятно.
Флоренс взглянула на него, оторвавшись от своих обязанностей: она выкладывала на бумажные тарелочки твердые, как камень, квадратики масла.
— Ага, я всегда хотела, чтобы со мной что-нибудь приключилось. — Она отбросила за спину перетянутый пучок рыжих волос. — Но никогда ничего не случалось. — Она пожала плечами.
— И что бы вы хотели? — заинтересовался
— Ах, вы же знаете, разные глупости. Ну, например, чтобы сюда зашел Марлон Брандо и полез обниматься. И все такое прочее… Или чтобы я выиграла миллион в Ирландском Тотализаторе, заявилась сюда как-то утром в норковом боа и обмакнула его кончик в пойло этой поганки Эрмы Геллер. Да вы же знаете!
Она опять занялась своим маслом.
Хуберт знал. У него самого возникали аналогичные желания, подробности которых легко заменяли одна другую. Там были и Джина Лоллобрижида, и чесучовый костюм ценой в двести пятьдесят долларов вроде того, что носил мистер Бейген. Все это было в его мечтах.
Он покончил с яйцами, подобрав последние крошки яичного желтка, выцедил кофе и, промокнув рот бумажной салфеткой, сказал:
— Ну, до завтра, Флоренс.
Она приняла протянутый им счет, заметила под тарелкой обычные пятнадцать центов, и спросила:
— Обедать сегодня придете?
Хуберт заважничал, изображая утомленность и отрешение.
— Нет, думаю погулять сегодня по городу, заглянуть вечерком на какое-нибудь шоу, может, перекушу в Латинском Квартале или у Линди, с фазаном под колпаком, с икоркой и какой-нибудь из девчушек-толстушек, которыми Линди так славится. Решу, когда буду на месте.
Он пошел к выходу, изображая походкой веселье.
— Ах, ну у вас и характер! — хихикнула позади него Флоренс.
Дождь продолжался. Хуберт прошел несколько кварталов по Бродвею. — Дождь усилился и прогнал с тротуаров всех людей кроме тех, что покупали воскресные выпуски.
— Паршивый день, — пробормотал сам себе Хуберт.
«Такой же, как и вся неделя» — мысленно заметил он. — «Может, это покажет крикуну Бейгену то, что я могу предсказывать погоду не хуже высокооплачиваемых мальчиков с верхних этажей. Может, теперь он станет прислушиваться ко мне?»
Хуберт буквально видел, как мистер Бейген подходит к его столу, мгновение колеблется, потом, положив руку Хуберту на плечо — что Хуберт старательно игнорирует, — говорит, что он жутко виноват, что больше никогда не повысит голос, и пусть Хуберт простит его за грубость, и вот ему пятнадцать долларов надбавки, и вот ему работа наверху, в аналитическом отделе.
Эту идиллию прервало ощущение промокших ног. Проклятый дождь. И Хуберт решил убить время, зайти в кино. Демонстрировался фильм с Барбарой Стэйнвик, и хотя Хуберт ее презирал, но куда еще деваться толстому сорокашестилетнему мужчине в Нью-Йорке, когда нет близких друзей, а все имеющиеся книги и журналы прочитаны.
Хуберт профыркал весь фильм, раздраженный примитивным сюжетом. Он даже подумал, что, предоставься ему возможность исполнения одного желания, он пожелал бы Барбаре больше не сняться ни в одном фильме.
Когда он вышел оттуда три часа спустя, был уже полдень, и дождь хлестал по нише билетной кассы, промочив его еще до того, как он успел выйти на улицу. Дождь был холодный, самый студеный из всех, какие мог вспомнить Хуберт, и такой частый, что, казалось, между каплями совсем не оставалось промежутков, словно Господь обрушил на Землю всю влагу небес сразу.