Наш человек в горячей точке
Шрифт:
Я постепенно начал понимать, как вляпался, но у меня не было сил нырнуть в эту магму… А теперь ещё и врать Милке насчет Бориса. Потому что ведь ясно, сейчас она и меня считает участником заговора… Да так оно и есть. Но плевать нам на всё, что касается Милки — я главный оперативный работник на службе у моей старушки. Это неопровержимый факт. Она разработала идею заговора, а я претворил её в жизнь. Мы не только унизили Милку, склонили её собственного сына предать её, нанесли удар в самое больное место, нет… Мы пошли ещё дальше! Послали её сына в Ирак, чтобы он исчез там, в пустыне…
Мобильник звонил и вибрировал на столе.
Оленич смотрел то на меня,
Мобильный вибрировал, а я чувствовал, как меня настигает всё то, от чего я десятилетиями пытаюсь убежать. В моей голове возникали картины… Милка превращается в верховного представителя бывшей жизни… Я вижу, как меня преследует провинция, всё то… Прошлое, духи предсовременной жизни, магма, от которой я хотел освободиться. Я видел самого себя, бегущего по городской пустыне (что-то вроде Елисейских полей), и гонящихся за мной крестьян, вооруженных вилами и вообще чем попало (кто что успел схватить), как в крестьянском восстании, а Милка впереди всех — ведет их в наступление, как Марианна у Делакруа, в полурасстегнутом одеянии, со своими старыми сиськами наружу, храбро воздев руки… О, боже!
Откуда вдруг взялось всё это?! Ну хорошо, я сбежал в Загреб, стал городским жителем, был на тысяче концертов, живу с актрисой, которая играет в авангардных спектаклях, держусь всегда «кул», делал всё как положено… Может, даже иногда и больше, чем положено. Потому что: страх, как бы кто не подумал, что я деревенщина, заставлял меня читать совершенно непонятные постмодернистские книги, смотреть невыносимые авангардные спектакли (даже те, основной идеей которых было мучить публику), слушать прогрессивную музыку (даже тогда, когда это не соответствовало моему настроению)… Я ненавидел всё поверхностное, всё популярное! Если что-то становилось слишком популярным, я такое не мог больше переносить… Даже в моменты тяжелого опьянения, когда мне хотелось поднять руки под какой-нибудь популярный рефрен, я тут же их опускал… Возможно, я был немного скованным. Но я соблюдал дисциплину! Я над этим РАБОТАЛ! Получается, что напрасно… Вдруг выяснилось, что они снова дышат мне в затылок. Оказывается, они просто затаились. Я полагал, что от них избавился, но сейчас, с помощью Бориса, они окружили меня и сжимают кольцо. Мой мобильный вибрирует на столе, и всё становится «хот». Меня облил пот.
Я вздохнул, как больной.
— Они медлительны… но они меня преследуют, — сказал я Оленичу.
Он посмотрел на меня, мягко говоря, вопросительно.
— Что вы сказали?
— Мах, я процитировал Адмирала Махича.
— A-а, — произнес он и посмотрел на меня, как психиатр на пациента. — Это какой-то военачальник?
— Нет, неважно.
Я потянулся за мобильником и выключил его.
Тут Оленич неожиданно улыбнулся и посмотрел куда-то вдаль, прямо перед собой.
Я подумал, что лучше всего было бы продолжить интервью, забыть про Милку, однако не смог вспомнить ни одного из подготовленных вопросов.
Налил себе ещё немного виски.
— Как вы думаете, что будет с Ри-банком? — спросил я неожиданно даже для себя.
Господин Оленич весь подобрался. Улыбки как не бывало. Я подумал, что, наверное, он перенервничал из-за моего странного поведения. Он бросил на меня строгий взгляд.
— Во времена самого жесткого национализма девяностых, когда ты больше не смел употреблять слово экономика… — тут он перевел дух — …а только хозяйство!.. Чтобы показать, что всё это наше. Тогда наши банки были общими усилиями ограблены, и все вздохнули, когда они были проданы иностранцам!
— Да, да, — закивал я, надеясь этим его успокоить.
— Я думаю, что это была функция национализма… в Восточной Европе. Разумеется, националисты — это те, кто имеют право всё продать, ведь подразумевается, что они пострадавшие!
— Интересно сформулировано, — сказал я. — Но сейчас…
— Так вот пусть сейчас они и думают! — отрезал он.
Скажи это Маркатовичу, подумал я.
— Но немцы хотят от банка избавиться. Государство может получить его обратно! — сказал я.
Оленич скроил какую-то гадливую гримасу. Приподнял подбородок.
— Послушайте, Югославия была суммой малых национализмов, которые объединились в борьбе против крупных. Так мы избавились от итальянцев на море и немцев на континенте. Сделать это в одиночку мы бы не смогли. После того как мы с этим справились, мы потеряли и Югославию, то есть сербов, и сейчас двигаемся самостоятельно. Однако видите, теперь мы снова в игре с крупными игроками, итальянцами и немцами. Вот вам и вся история.
Хм, содержательно, подумал я.
— Но в результате этого страдает много ни в чем не повинных людей, — сказал я и допил остаток виски в моем стакане.
Оленич посмотрел на меня так, будто я мелю что-то такое, что не относится к нашему контексту. Потом, словно вспомнив то, что не сказал, добавил: — Итальянцы и немцы сейчас владеют всеми нашими банками. Разумеется, к немцам я отношу и австрийцев. Поблизости и венгры. Они не столь существенны, но ИНА…
— Хорошо, — я попытался прервать его, — но вернемся к Ри-банку… Немцы его готовы отдать. Как вы считаете, государство возьмет его обратно?
Раздраженный Оленич встал и подошел к окну. Раздвинул шторы, посмотрел на улицу. Там лил дождь.
— Всё это, если проанализировать глубже, бессмысленно. Я строил социализм. Это, в сущности, было формой сопротивления глобальному капиталу, — прозвучало от окна. Он, казалось, покорно рассматривал всё, что осталось от того прошлого. — Мы просто вертимся по кругу на одном месте. Для того чтобы защититься от немцев, нам приходится заигрывать с сербами. И наоборот.
Ну хорошо, подумал я, а где же прогноз?
— Возможно, — сказал я. — Но меня больше интересует краткосрочно…
— А меня — нет, — отрезал Оленич. — У меня, в мои годы, на это нет времени. Если уж вы решили сделать интервью со мной, то не морочьте мне голову мелочами. Я знаю, что такое пресса. Если я заговорю с вами о Риекском банке, то вы вынесете это в заголовок и выбросите всё самое существенное.
Я продолжал сидеть там же, молча. Смотрел против света на Оленича, стоящего перед окном. Этот старик попал сюда из серьезных времен, подумал я. И он всё еще здесь, каким-то чудом, возможно, последний из тех, с кем я успел познакомиться… Старые модернизаторы, подумал я. Как же они были серьезны, как напролом шли прямо к своей цели… Если бы я сегодня встретил Тито, каким он был в 1937 году, и если бы он, вынырнув из какой-то реки времени, ввалился в «Лимитед» и рассказал мне, как и что думает, если бы посмотрел мне прямо в глаза, я бы наверняка шарахнулся от него в сторону, решив, что он сумасшедший.