Наш человек в горячей точке

Перишич Роберт

Похоже, и она когда-то должна была играть в Нантесе, подумал я.

Всё это очень похоже: продажа ног. Знаю, её послали в Милан, когда ей было семнадцать, некоторое время она провела там, но в первую лигу не пробилась. Вернулась. Потом сообразила, что здесь может делать вид, что добилась там большого успеха, и стала появляться с какими-то непонятными типами, иногда фигурировала в рубрике «Чем занимаются знаменитости», зарабатывала гроши на местных показах мод, отмечалась на разных гламурных событиях, сидела на кокаине и была не так чтобы очень далеко от элитной проституции. Приземлилась тогда, когда забеременела от какого-то типа, который предпочел остаться анонимным.

Зная

всё это, я и поддержал её выступление против спорта: — Да, в спорте работа детей считается нормальной вещью. Где ещё есть такое? Посмотри только на эти клиники, на гимнасток. Мучить детей в спорте — нормальная вещь! А спортсмена можно мучить целый день, потому что спорт — это единственный вид работы, не имеющей фиксированного рабочего времени! Это совершенно противозаконно. Кроме того, в спорте вообще нет никакого содержания. Это шоу-бизнес для мужчин, не более того.

— Я возьмусь за эту тему, — сказала Сильвия так решительно, словно собирается в атаку.

— Возьмись! — сказал я так, словно ставлю печать и закрываю трудовую книжку манекенщицы.

* * *

Я отправился на интервью с Оленичем, свидетелем всех наших реформ. Я бы о нём никогда и не вспомнил, если бы он не дал объявление про квартиру в центре… Дней десять назад я пошел посмотреть ту квартиру, она оказалась слишком дорогой, но я договорился с ним насчет интервью.

С собой я взял фотографа, Тошо.

— Поедем на моей? — спросил он.

— О’кей.

Госпожа Анка Бркич всё еще сидела там же, где и раньше. Должно быть, ждала Сильву. Я поприветствовал её.

— Кто это такая? — спросил меня Тошо, пока мы ждали лифта.

— Это мать Нико Бркича, который должен был играть в Нантесе.

— А… Никогда о нём не слышал, — сказал он задумчиво, как будто это его промах.

Когда мы сели в машину, Тошо предложил мне косяк.

— Даже не знаю, — сказал я, — вообще-то я с бодуна.

Тем не менее я сделал две затяжки, а Тошо использовал оставшееся. Мы тащились в пробке. Когда кто-нибудь сигналил, Тошо только вздыхал: «Эх…» Количество автомашин в Загребе ненормально возросло, когда кончились война и изоляция, открылись кредитные линии и после десятилетия отказа себе во всём начался период компенсации. Эх… Покупали все, кто что мог, торговые центры вырастали как грибы после дождя, страна вступила в ВТО и другие похожие организации буквально в тот момент, когда Наоми Кляйн издала свою книгу «No logo» с целью отравить нам радость.

Но дороги остались такими как были. Эх… Город находился в фазе имплозии… Когда какой-то водитель из тех, что за нами, навалился грудью на руль и загудел, Тошо сказал: — Эх, блин…

Я сказал: — Хорошая трава, у кого достаешь?

Он заколебался: — Слушай… это не совсем, знаешь… трудно объяснить…

— Ладно, о’кей. Я просто так спросил…

— Нет, это никакая не тайна, — сказал Тошо. — В нашем квартале достаю, у одного парнишки, которого зовут Джо… Но ты прикинь, вижу как-то раз — этот парнишка заходит в кофейню, а там, смотрю, компания какая-то сидит в глубине… Я окликнул его: «Джо!» — а они, блин, прямо все и оглянулись на меня!

— Да ты что? — сказал я равнодушно.

Тошо пялился на колонну машин впереди нас: — Значит, смотри… Он мне потом объяснил. Сечешь, когда они по мобильникам о чём-то договариваются, каждый каждого называет именем Джо, ну, въехал, из-за ментов. И точно так же друг к другу обращаются, мол, привет, Джо, ты как? Без проблем, Джо, есть всё, что надо…

—

Ага… Значит, все они — Джо.

— И теперь смотри, если менты будут искать Джо, то они, блин, останутся с носом, потому что в нашем квартале пятьдесят парней по имени Джо. И смотри, кодла меня сразу раскусила. Теперь они меня типа знают. А когда я туда захожу, бармен мне всегда говорит: «Привет, Джо!»

— Ого, а я и не знал, что ты Джо?! — Я повернулся лицом к нему.

— Так и я не знал! — воскликнул Тошо.

Потом затих, потом добавил: — Эх, блин…

В конце концов мы добрались до центра, тем временем начало потихоньку накрапывать и к дверям мы подошли немного подмокшими и запыхавшимися.

Старый экономист ждал нас в своей прохладной, темной квартире, выбритый, в черном костюме, белой рубашке, с бордового цвета галстуком. Ему было за восемьдесят, но держался он как бодрый дирижер на пенсии. Я уже привык, что, когда я прихожу, люди чувствуют себя важными, я постоянно кого-то интервьюирую, выкладываюсь по полной программе, а потом этого человека совершенно забываю.

Мы сели за журнальный столик в гостиной.

Он говорил об экономике при социализме. «…Экономическая открытость миру имела своим следствием политическую демократизацию в стране… Рынок вел к децентрализации в принятии решений… Реформы тормозила политическая бюрократия, напуганная тем, что теряет власть…»

Я смотрел, как господин Оленич говорит о былых временах, слегка приподняв подбородок, как будто позируя старым мастерам. Потом я налил себе отличного виски, любезно выставленного на столик. Старый экономист, без гроша в кармане, продает квартиру, однако же потратился на виски… Достойно уважения, подумал я.

Тошо ходил туда-сюда, приседал, выпрямлялся. Между двумя снимками подавал мне сигналы немного расшевелить господина Оленича. Понятно, он хотел, чтобы я задал тому какой-нибудь вопрос, который заденет старика за живое, может, он тогда сделает какой-то жест руками, изменит выражение лица и перестанет вести себя как русский диктор в программе новостей.

— Вы участвовали в подготовке югославской реформы 1965 года. Почему она провалилась? — спросил я.

Выражение лица действительно изменилось, глаза сверкнули. «…Ту реформу возглавлял Киро Глигоров, тогда министр финансов…» Так, теперь руки… «…Но нельзя сказать, что она провалилась…» Поворачивает голову, поднимает палец. «…В мире она была оценена как существенное изменение…» Опускает палец, будто показывает какую-то конкретную точку на столе. «…Это был конец директивного планового хозяйства. Тем самым мы ушли далеко вперёд по сравнению с другими коммунистическими странами…». Поднимает ладони, словно спрашивает: и что вы хотите? «…Это означало разновидность рынка в рамках социализма… И это привело к децентрализации, но вместе с тем и к сопротивлению, к политическим процессам… Позже в Хорватии и Сербии были сменены все руководящие органы… И, думаю, вы понимаете, что семьдесят первый год в Хорватии стал отголоском реформы шестьдесят пятого».

— Да, да, — киваю я, Тошо щелкает кадры.

«…Но тем не менее всё это закончилось в 1974 году конфедеральной конституцией…» Немного рассержен. «…Но после этого приостановилось развитие экономики…» Кивает головой… «…В старой политической структуре многие сопротивлялись реформе, а сведение счетов с Александром Ранковичем…» …взмах рукой, словно сметает со стола фигуру «…был попыткой это сопротивление устранить».

Тошо, сидевший на корточках, встал, его лысина была в каплях пота.

— Блестяще! — сказал он мне. Должно быть, получилась хорошая серия снимков.