Наш общий друг (Книга 1 и 2)
Шрифт:
Мистер Роксмит вошел сразу после доклада и, разумеется, понял, что тут происходило. Однако он, со свойственной ему деликатностью, сделал вид, будто ничего не заметил, и обратился к мисс Белле:
– Мистер Боффин собирался еще утром положить этот сверток в карету. Ему хотелось сделать вам маленький подарок на память - тут кошелек, мисс Уилфер. Но так как он не успел выполнить свое намерение, я решил поехать за вами вдогонку.
Белла взяла сверток и поблагодарила секретаря.
– Мы здесь повздорили, мистер Роксмит, но не больше, чем всегда. У нас это водится, как вам известно. Я уезжаю. До свиданья, мама. До свиданья, Лавви.
– И,
– А потом, когда он предстал пред ней, добавила кратко, но величаво: - Мисс Уилфер выходит!" - и сдала дочь на его попечение, точно страж в юбке, выпускающий государственного преступника из Тауэра. Этот церемониал произвел совершенно парализующее действие на соседей, и те не могли оправиться от оцепенения минут двадцать, тем более что достойнейшая миссис Уилфер, охваченная поистине серафическим экстазом, все это время возвышалась на верхней ступеньке лестницы.
Сев в карету, Белла развязала маленький сверток. Там был изящный кошелек, а в кошельке - бумажка в пятьдесят фунтов. "Вот папа удивится! подумала она.
– Поеду в Сити и сама преподнесу ему этот приятный сюрприз!"
Точный адрес "Чикси, Вениринг и Стоблс" ей не был известен. Зная только, что контора где-то недалеко от Минсинглейн, она велела кучеру остановиться на углу этой мрачной улицы и отправила "служителя миссис Боффин" на поиски "Чикси, Вениринг и Стоблс", приказав ему передать на словах, что если Р. Уилфер сможет выйти, его будет ждать дама, желающая поговорить с ним. Это таинственное известие, услышанное из уст ливрейного лакея, произвело такой переполох в конторе, что вдогонку за Рамти-Растяпой немедленно выслали соглядатая юного возраста с наказом рассмотреть как следует, что это за дама, и явиться с докладом обратно. Волнение нисколько не улеглось, когда соглядатай ворвался в контору со словами:
– Хороша пташка! Сидит в карете - шик, блеск!
Сам Растяпа, с пером за ухом, в порыжелой шляпе, прибежал на угол, совершенно запыхавшись, и только тогда узнал свою дочь, когда его втащили в карету за галстук и чуть ли не задушили в объятиях.
– Голубка моя!
– пролепетал он, еле переводя дух.
– Боже милостивый! Какая ты стала! Просто обворожительная женщина! А я думал, что наша дочка теперь загордилась и позабыла свою мать и сестру!
– Я только что от них, папочка.
– Ах, вот что! Ну и как... как мама?
– неуверенно спросил Р. У.
– Очень злющая, папа. Обе злющие, и она и Лавви.
– Да, на них иногда немножко находит. Белла, ты была к ним снисходительна, друг мой?
– Нет. Я, папа, тоже злилась. Мы все три были злющие. Папа, знаешь что? Я хочу, чтобы ты поехал со мной пообедать куда-нибудь.
– Да я, друг мой, собственно, уже закусил... даже неудобно признаваться в этом в такой роскошной карете... простой колбасой.
– Р. Уилфер смиренно понизил голос, глядя на канареечного цвета обивку экипажа.
– Ну это все равно что ничего, папа!
– Да, иной раз кажется, что и маловато, друг мой, - признался Р. У., проводя рукой по губам.
–
– Бедный мой папочка! Слушай, молю тебя, отпросись на весь день и давай проведем его вместе!
– Ну, что ж, голубчик, помчусь в контору, попрошу, чтобы меня отпустили.
– Хорошо. Но пока ты еще не умчался...
– Она взяла его за подбородок, стащила с него шляпу и, верная своей старой привычке, начала ерошить ему волосы.
– Пока ты не умчался, скажи мне, что я хоть и взбалмошная и нехорошая, но тебя, папа, никогда не обижала.
– Друг мой, я подтверждаю это от всего сердца. И разреши мне еще заметить, - добавил он, покосившись на окно, - что, когда обворожительная женщина, разряженная в пух и прах, треплет человека за волосы посреди Фенчерч-стрит, это может привлечь внимание прохожих.
Белла рассмеялась и надела на него шляпу. Но лишь только отец засеменил прочь, что-то трогательное в его ребячески пухлой фигурке, в его потрепанной одежде вызвало у нее слезы на глазах. "Ненавижу этого секретаря! Он не смеет так думать обо мне!
– проговорила она мысленно.
– И все же в этом есть доля правды!"
А вот и отец - ни дать ни взять мальчуган, отпущенный с уроков!
– Все в порядке, друг мой. Ничего не сказали - разрешили беспрекословно.
– Ну-с, папа, теперь надо найти такое укромное местечко, где я могла бы отпустить карету и подождать тебя, пока ты пойдешь по одному моему поручению.
Вопрос потребовал некоторых раздумий.
– Видишь ли, друг мой, ты стала такая обворожительная женщина, что местечко следует отыскать самое укромное.
– Наконец ему пришло на ум: Возле парка, что у Тринити-Хаус, на Тауэр-Хилле.
– И они поехали туда, а там Белла отпустила кучера, послав с ним записку миссис Боффин, что она осталась с отцом.
– А теперь, папа, слушай внимательно и обещай клятвенно во всем мне повиноваться.
– Обещаю клятвенно, друг мой!
– Ты ни о чем не спрашиваешь, берешь вот этот кошелек, идешь в ближайшую лавку, где торгуют всем самым, самым хорошим, покупаешь и надеваешь там самое красивое готовое платье, самую красивую шляпу и самые красивые ботинки (обязательно лакированные!) и возвращаешься сюда.
– Но, Белла, дорогая моя...
– Папа!
– шутливо погрозив ему пальцем.
– Ты обещал мне. Хочешь стать клятвопреступником?
Глаза маленького чудака увлажнились слезами, но дочка осушила их поцелуями (хотя и сама тут же прослезилась) и отпустила его. Примерно через полчаса он появился столь блистательно преобразившийся, что восхищенная Белла обошла его кругом раз двадцать и только после этого в порыве восторга прижалась к нему.
– Вот теперь, папа, - сказала она, взяв его под руку, - вези свою обворожительную женщину обедать.
– Куда же мы поедем, друг мой?
– В Гринвич! * - храбро воскликнула Белла.
– И будьте добры заказать своей обворожительной женщине все самое лучшее!
– А тебе не хотелось бы, друг мой, - робко проговорил Р. У., когда они шли к пристани, - чтобы твоя мама была сейчас с нами?
– Нет, папа, сегодня ты должен принадлежать мне целиком. Ведь я всегда была твоей любимицей, а ты всегда был моим любимцем. Мы и раньше частенько удирали с тобой вдвоем из дому. Помнишь, папа?