Наш общий друг (Книга 1 и 2)

Диккенс Чарльз

– Какие у тебя приятные мечты, Дженни!
– сказала ее приятельница и бросила взгляд на Юджина, словно спрашивая, не дарованы ли эти мечты в воздаяние девочке за всю ее обездоленность.

– Да, Лиззи, очень приятные! А каких я слышу птичек!
– воскликнула Дженни, протянув вперед руку и подняв глаза ввысь.
– Как они поют!

В этом жесте и в выражении ее личика было что-то одухотворенное и прекрасное. Потом она снова задумалась, подперев подбородок ладонью.

– Мои птицы поют лучше всех других птиц, и мои цветы самые душистые на свете, потому что, когда я была совсем маленькая, - она сказала это таким тоном, будто вспомнила о чем-то давно минувшем, -

дети, которые прилетали ко мне рано по утрам, были совсем не похожи на тех, что видишь на улице. И на меня не похожи. Ничто их не заботило, не было на них тряпья, не тряслись они от холода, не боялись колотушек. Совсем, совсем другие, чем наши соседские ребятишки! Меня никогда не бросало в дрожь от их криков, они никогда не дразнились. А сколько их слеталось ко мне! И все в белых платьях с блестящей каймой, и на голове у них тоже что-то поблескивало. Я пробовала шить такие платья своим куклам, да у меня ничего не получалось. Эти детки спускались ко мне по длинным сверкающим лучам и спрашивали хором: "Кто это тут болеет? Кто тут болеет?" А когда я называла им свое имя, они говорили: "Пойдем играть с нами!" Я отвечала: "Я никогда не играю. Я не умею играть!" Тогда они окружали меня со всех сторон и поднимали все выше и выше, словно пушинку. И мне становилось так легко на душе и так покойно, а потом они спускались со мною вниз и говорили хором: "Жди нас, жди терпеливо, и мы снова придем!" И я всякий раз, еще задолго до того, как передо мной загорались длинные сверкающие лучи, знала, кто летит ко мне, потому что слышала издали: "Кто это тут болеет? Кто тут болеет?" Я отвечала: "Детки, милые детки! Это я! Пожалейте меня бедную! Поднимите меня, словно пушинку, выше, выше!"

Рука девочки тянулась вверх, восторг преобразил ее личико, и оно стало прекрасным. Застыв на мгновение с поднятой рукой, она улыбнулась, прислушиваясь к чему-то, потом огляделась по сторонам и пришла в себя.

– Какой дурочкой я, наверно, кажусь! Правда, мистер Рэйберн? По лицу вижу, что вам надоело меня слушать. Но сегодня суббота, и я не стану вас задерживать.

– Другими словами, уважаемая мисс Рен, - сказал Юджин, готовый воспользоваться этим намеком, - вы хотите, чтобы я удалился?

– Да ведь сегодня суббота, - повторила она, - и мой ребенок скоро вернется домой. Он у меня нехороший, непослушный и его то и дело приходится бранить. Мне не хочется, чтобы вы с ним тут столкнулись.

– Это кукла?
– Юджин перевел удивленный взгляд с хозяйки дома на Лиззи, в надежде, что ему объяснят, в чем тут дело.

Но так как Лиззи беззвучно, одними губами произнесла "ее отец", он не стал больше задерживаться и немедленно откланялся. На углу он остановился закурить сигару и, может статься, спросил самого себя, каковы же, собственно, его намерения? Если так, то ответ на это последовал весьма неопределенный и маловразумительный. Да разве может определить свои намерения человек, которому безразлично, что он вообще делает.

Лишь только Юджин завернул за угол, какой-то встречный, толкнув его, пьяным голосом пробормотал извинение. Юджин посмотрел незнакомцу вслед и увидел, что тот вошел в дверь, из которой он сам вышел минуту назад.

Пьяный переступил порог комнаты, и Лиззи тут же поднялась со стула.

– Не уходите, мисс Хэксем, - смиренно проговорил он, еле ворочая языком.
– Не избегайте горемыки, потерявшего последнее здоровье. Удостойте несчастного больного своим обществом. Я... я... не заразный.

Лиззи сослалась на то, что ее ждут кое-какие дела, и пошла к себе наверх.

– Ну, как моя Дженни?
– робко залепетал пьяный.
– Как моя Дженни Рен, золото, а не дочка, бальзам

для разбитого сердца.

На что хозяйка дома ответила с неумолимой суровостью, повелительно протянув руку:

– Не подходи ко мне! Ступай в свой угол! В угол, немедленно!

Жалкое существо попыталось было для виду воспротивиться этому, но, не смея перечить хозяйке дома, почло за благо отойти в угол и сесть на стул, на котором ему полагалось сидеть, когда он впадал в немилость.

– У-у!
– воскликнула хозяйка дома, тыча в ту сторону пальцем.
– У-у, дрянной старый мальчишка! У-у! сорванец, негодник! В-вот я ему задам!

Расслабленный, трясущийся всем телом пьянчуга бессильным движением протянул к ней руки, ища прощения и мира. Слезы стояли у него в глазах, капали на испещренные красными жилками щеки. Синеватая нижняя губа дрожала от всхлипываний. Эта жалкая, убогая развалина - вся, начиная со сбитых башмаков и кончая преждевременно поседевшими жидкими волосами, - являла собой зрелище полного унижения. Но причиной и поводом для таких пресмыкательств была не страшная по своему смыслу (если только тут имелся какой-то смысл) перемена ролей между отцом и ребенком, - нет! пьянчуге хотелось лишь одного - избежать проборки.

– Я знаю все твои фокусы и повадки!
– воскликнула мисс Рен.
– Я знаю, где ты пропадал! (На что не требовалось особенной проницательности.) Ах ты старикашка бессовестный!

Все в этом человеке было омерзительно, даже то, как он дышал, натужно, хрипло, словно часы с испорченным заводом.

– Корпишь тут, корпишь за работой с утра до ночи, - продолжала хозяйка дома, - и ради чего? В-вот я ему задам!

В слове "в-вот", произносимом каждый раз с особой выразительностью, было что-то такое, что приводило пьянчугу в трепет. Лишь только хозяйка дома добиралась до этого словечка или уже была готова произнести его, он терялся окончательно.

– Хоть бы тебя в каталажку посадили и заперли там на замок!
– говорила хозяйка дома.
– Хоть бы тебя упрятали в темный подвал, в нору какую-нибудь с крысами, пауками и тараканами! Я-то знаю все их фокусы и повадки, вот бы они тебя там пощекотали! И не стыдно тебе?

– Стыдно, душенька, - промямлил отец.

– Ах, так!
– вскричала хозяйка дома, наводя на него ужас силой своего гнева и голоса и неминуемым "в-вот я ему задам!"

– Обстоятельства... от меня не зависящие...
– Это было все, что мог сказать в свое оправдание несчастный пьянчуга.

– Только поговори у меня!
– еще сердитее перебила его хозяйка дома.
– Я тебе такие устрою обстоятельства, от меня зависящие, что ты навек их запомнишь! Отправлю в полицию, там тебя оштрафуют на пять шиллингов, а платить тебе нечем, и я не заплачу, и упекут тебя на каторгу на всю жизнь. Хорошо тебе будет на каторге?

– Нет, плохо... Я больной... Недолго буду обременять!
– возопил несчастный.

– Ну, довольно, довольно!
– Хозяйка дома деловито постучала пальцами по столу, тряхнула головой и вздернула подбородок.
– Ты сам знаешь, что от тебя требуется. Выкладывай деньги на стол, немедленно!

Пьянчуга начал покорно шарить по карманам.

– Наверно, все свое жалованье растранжирил, - продолжала хозяйка дома.
– Клади сюда. Все, что осталось. До последнего фартинга.

С каким старанием начал пьянчуга собирать деньги по своим обтрепанным карманам! Вот, наверно, здесь... нет, пусто. В этом вряд ли, и лазить не стоит. Наконец все обследовано, а кармана с деньгами так и не нашлось.

– И это все?
– вопросила хозяйка дома, когда на столе накопилась небольшая горка шиллингов и пенсов.