Наша Маша (Книга для родителей)
Шрифт:
— Почему же ты, доча, мне не сказала, что ела петуха?
— Я боялась.
— Чего ты боялась? Разве мы с тобой не друзья?
— Дрлузья.
— Ты всегда мне говори правду. За правду я тебя никогда не накажу и никогда не поругаю.
Потом я вспомнил, как утром мы с мамой боялись, что Машка узнает о печальной участи выкормленных ею кур и петуха. И спросил у Машки:
— А тебе петуха не жалко было есть?
— Он меня клюнул,— ответила Машка (он ее на днях действительно клюнул за палец, когда она его кормила хлебом). Чудовищно? Жестоко? Нет. Это, конечно, первое пришедшее на язык объяснение, а никакое не проявление жестокости. А может быть, и не первое, может быть, она уже думала, искала оправдание— не перед нами, а перед собственной совестью.
23.9.60.
Сегодня опять сказочное утро. На солнце в 9 часов утра +21°.
* * *
Одевая ее после гимнастики, мама говорила, что вот Маша вырастет, станет спортсменкой, чемпионом СССР, поедет в Рим на олимпиаду, получит медаль...
Машка радовалась, расспрашивала и переспрашивала:
— Какой Рим? Какая медаль? Из чего она сделана?
И вдруг слышу— плачет.
— Ты что? Машенька!
— Бою-у-усь!
— Чего боишься?— спрашивает мама.
— Боюсь! Поезжай со мной.
— Куда поезжай?
— В Рим.
— Зачем?
— Медаль получа-а-ать... Я одна бою-у-усь!..
* * *
Растолковали ей, что такое зима, весна, лето, осень. Слушала, расспрашивала. Дело было в лесу. Вдруг вижу— остановилась, задумалась.
— Маша, ты что?
— Я думаю.
— О чем ты думаешь?
— Я думаю: когда бабушка приедет— зимой или летом?
26.9.60.
Записываю, против обыкновения, вечером. Утром ездили с Машей в Лугу— провожали маму. Мама уехала автобусом в Ленинград встречать бабушку.
Двадцать минут Машка не отрываясь смотрела на стекло, за которым восседала ее ненаглядная мамсиночка. Стоило маме отвернуться, даже отвести взгляд в сторону, как Машка начинала кричать:
— Мама, смотри все врем я!
Мама сквозь толстое стекло не слышала. Пришлось мне написать эти слова на бумажке и показать ей.
На рынке зашли в фотографию. Машка сфотографировалась. Не знаю, что получится. Машка сидела скорчившись, улыбалась самым нелепым образом, а когда я пытался вмешаться и придать ей позу более естественную, фотохудожник разгневался и попросил меня выйти из “ателье”. Я вышел.
* * *
За ужином. Ест жареную картошку с колбасой.
— Из чего колбаса сделана? Я знаю: из свинины?
— Да. И из телятины тоже делают. И из говядины, из коровы.
— Почему из коровы делают? Она же не кусается и не бодается?!
— Свиньи,— говорю,— Маша, тоже не бодаются...
27.9.60.
В семь часов утра выхожу на кухню, слышу за дверью Машкин голос:
— Папа! Папочка!
Прихожу— сидит в кроватке.
— Ты что, со мной спал? Ты где спал?
— Нет, Машенька, я у себя спал.
— А я с кем?
— А ты одна спала.
Удивилась, испугалась, а потом— обрадовалась: все-таки, значит, уже большая, если одна спала.
* * *
Вчера за обедом привередничала: того не люблю, этого не хочу. Я рассердился, накричал на нее, наговорил много жалких слов, которые на нее, кажется, никак не подействовали.
— Ты знаешь, что я ел, когда был маленький? Кашу с тюленьим жиром!
— А это какой— тюлений?
— Противный. Ты бы его ни за какие коврижки не стала есть.
— А почему ты ел?
— Потому что ничего другого не было. Да и такой каши нам вот по этакой ложечке давали.
Довольна, что отвлек ее от малоприятной обязанности есть фаршированный кабачок.
— Говори еще, какой ты был маленький, что ты еще ел!
— Хлеба нам давали вот по такому кусочку. Чай без сахара...
— А почему без сахара?
— Потому что не было сахара.
— А почему вы не купили?
— А потому, что не на что было купить.
Говорю и сам чувствую глупость и неубедительность, ненужность и бесполезность этой “армии спасения”.
В самом деле, ведь не думал же я, не рассчитывал, что она выслушает мои воспоминания о детдомовских временах, покраснеет, вспыхнет, спохватится: “Ой, и верно, какая я нехорошая, неблагодарная! Надо ценить мое золотое, безоблачное, сытое детство! Надо скорей, скорей спешить есть кабачок!”
28.9.60.
Вчера мама вернулась из Ленинграда и привезла бабушку.
Как и следовало ожидать, бабушкин приезд сказался на Машкином поведении. Грубит, ломается, хнычет. Это она— сознательно или бессознательно— испытывает, экзаменует бабушку— на выдержку, на строгость, на стойкость. Такое уже бывало.
* * *
Сегодня с утра моросит дождь. Папа занимался гимнастикой в саду, а Маша кое-как в комнатах.
Это “кое-как” объясняется отчасти тем, что мама натерла в Ленинграде ногу (даже ноги) и с трудом двигается. Но для Маши очень нехорошо, что в первый же день возникло это “кое-как”. У нее это может связаться с приездом бабушки. Приехала— и вот сразу появились поблажки.
30.9.60.
Маша все с бабушкой. Со мной первую половину дня была суха и даже груба, а вечером, когда я лежал и читал, пришла и стала ласкаться.
Впервые, кажется, за все лето мы с мамой ходили вчера в лес вдвоем. Маша спала с бабушкой.
Бабушка, как и следовало ожидать, балует Машку, и Машка уже почувствовала, откуда дует ветер, и уже пробует командовать бабушкой:
— Бабушка, дай мне инжирного варенья! Бабушка, застегни лифчик!..
А бабушка рада и лифчик застегнуть, и варенья с горкой на блюдечко положить и даже замечать не желает грубости этих обращений.
* * *
Третьего дня, когда мама с папой возвращались из кино, к ним пристал маленький котеночек, очень похожий по расцветке на нашего Кисоню. Мы не заметили, как он пришел к нам на дачу.