Наша Маша
Шрифт:
– Это не… – снова начинаем тренироваться в хоровых оправданиях мы с Риком.
– Я чуть не упала, – шмыгаю я носом и не понимаю, почему этот вечно тормозящий не по делу бывший коп с сердечком на попе никак меня не отпустит.
– Я поскользнулся, – вторит он мне и делает что-то странное.
Только спустя пару минут пыхтения я со стыдом осознаю, что именно Рик делает, верней, пытается сделать: отцепить меня, прилипшую к нему от страха и стыда намертво, от своего драгоценного, очень мокрого и голого тела.
– О Боже, прости, – шарахаюсь я от него и вскидываю полный мольбы
– Решил принять душ перед сном, – уже гораздо более спокойным голосом сообщает на всякий случай Рик другу, разводя руками и тут же вцепляясь ими в свое полотенце на бедрах.
– А я это… пришла… – растерянно бормочу я и, нащупав в кармане перекочевавшие туда по дороге в душевые мои самые модные трусы, зачем-то достаю их и демонстрирую обоим почему-то округлившим глаза мужчинам в свое оправдание.
– Ты ж по бабам, – непонятно почему вспоминает об этом Дэрил.
– Нет! – честно признаюсь я, понимая, что если такой, как он, будет считать меня лесбиянкой, то точно никакого первого или даже ответного шага никогда не сделает. – Карл просто не понял, а я согласилась по прико… эм, как это по-вашему… ради шутки!
Рик вдруг делает большой шаг назад, то есть подальше от меня, и я, наконец, понимаю, что все это выглядит не оправданием, а скорей признанием, что я пришла сюда в надежде подцепить кого-то, или даже именно Граймса, которого я, по их мнению, небось специально выследила, на свои трусы. Бормоча какие-то извинения, я пробкой вылетаю из помещения, убежденная, что теперь уже всё. Я опозорена навеки.
Даже выходить из камеры наутро страшно. Но раскалывающаяся голова и желание пить заставляют меня выползти на свет тюремный, чтобы через пару часов убедиться в том, что мои вчерашние приключения достоянием общественности все же не стали.
Хотя Рик и Дэрил, которые, как ни странно, смотрели на меня вполне обычно, то есть, как и раньше, все же умудрились сообщить остальным, что никакая я не лесбиянка. Первым, конечно, свою осведомленность проявил Мэрл, ущипнув меня за попу, а потом ловко погладив по груди и сообщив, что он так и знал! Остальные просто с улыбкой пытались вставить в разговор, что шутка была веселая, что они поверили, а я отличная актриса. Врали, кажется.
А вот Бет на меня обиделась. Правда, не из-за того, что я оказалась натуралкой. На это ей было наплевать. Она не могла простить мне то, что я самым коварным образом пошла на девичник и даже не попыталась хоть как-то уговорить остальных взять и ее туда. Главное, сестру, боящуюся отца, и старших женщин, которым вообще наплевать на все это, она понимала, а я ведь ее подруга и могла бы сделать хоть что-то!
Покаянно покивав и решив, что добросердечная Бетти дуться долго не будет и уже к вечеру простит меня, я, все еще мучающаяся похмельем, провела почти весь день в своей камере, благородно предложив Кэрол заняться шитьем вместо нее. Шитья было не так уж много, рядом стояла бутылка воды, в камере было прохладно и спокойно, а из блока раздавались куски чужих разговоров, словно работающий фоном телевизор. Хорошо!
К вечеру,
Очень даже зря. Ведь в течение следующих дней появляется еще несколько таких коротких записок, красивая открытка, книжка «Джейн Эйр» и пакетик с мармеладными мишками. А вот найти автора этих милых и все время кажущихся мне ненастоящими, хотя бы потому, что никакой идиот не стал бы меня так одаривать вдруг, подарков у меня не получается.
Я, конечно, пытаюсь собрать образцы почерков окружающих, но большинство или отмахиваются или открыто, как чем-то недовольный Дэрил, посылают. В итоге я могу исключить только Кэрол, Бет, Карен и Глена с Мэгги. Мэрл остается под вопросом, потому что в ответ на просьбу написать мне в тетрадке что-то на память он берет ручку и старательно выводит на коже моего декольте: «Я тут был» печатными буквами.
Когда, наконец, в записке появляется не пожелание хорошего дня или доброй ночи, а предложение встретиться сегодня вечером в тюремном спортзале, я не знаю, радоваться мне или пугаться. Конечно, мне хочется верить, что эти стыдливые и скромные записочки писал мне Дэрил, воспрянувший духом после счастливой вести о том, что я люблю мужчин. Но все прошлые обломы воспитали во мне подозрительность и пессимизм, потому я начинаю думать, что это кто-то ошибся камерой, и записки предназначены вовсе не мне. Может быть, их пишет Рик какой-нибудь Мишонн? Или Тайрис – Карен? Или вообще Карл, пусть даже и мне?!
Не зная, что делать, я плетусь к Бет и вываливаю на нее, приоткрывшую от изумления рот, все новости о моем таинственном воздыхателе. Она восторженно улыбается к концу рассказа и протягивает руку за доказательством.
– Это точно не Карл! – уверяет она меня, изучив записки. – Я знаю его почерк.
– Уже легче, – вздыхаю я, ощущая, как мое сердце наполняется надеждой.
– А ты… Ты же пойдешь, да? Да, Машаблин? Ты должна пойти! Это так… интересно! То есть романтично! Интересно, кто же это? – суетится Бет и вдруг, умоляя меня никуда не уходить, выбегает из камеры.
Прибегает она уже с яркой майкой в руках и какой-то косметикой. Приказывает мне сесть, расслабиться и не спорить. И уже через полчаса, глядя в зеркало на свои распущенные волосы и вроде незаметно, но очень интересно подкрашенное лицо, я понимаю, что у Бет талант! Но она не останавливается: заставляет меня переодеть майку, скептически смотрит на мою рубашку и, слыша, что красота таких жертв, как обморожение прямо на свидании, недостойна, достает откуда-то красивую вязаную шаль. Украшает мое запястье сплетенным из бисера браслетом, сообщая, что это подарок и навсегда, и заставляет меня покрутиться, восхищенно взирая на результаты своих трудов.