Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка
Шрифт:
Соломон Лоеб, напротив, основал банковский дом, который теперь соперничал с селигмановским. Вытесненный на задний план своим наглым зятем Якобом Шиффом, Соломон надеялся, что имя Лоеба будет увековечено в фирме через двух его сыновей, Морриса и Джеймса, которые к двадцати годам начали рушиться под тяжестью возвышенных амбиций своих родителей и слабеть от той интенсивности, с которой они были воспитаны в детстве.
Моррис Лоеб сбежал из дома, был найден в Филадельфии и вернулся, после чего за ним стали тщательно следить. Он стал застенчивым и нервным молодым человеком с быстрыми, испуганными жестами и охотничьим взглядом. Он боялся зеркал (именно он заклеил бумагой зеркало в гостиной Шиффов) и еще больше боялся стать банкиром. У него появился фетиш денег и страх их тратить. Он часто ссорился
При всех причудах своего характера Моррис был отличным учеником в школе доктора Сакса, и хотя отец объяснил Юлиусу Саксу, что «его, конечно, будут готовить как банкира», лучшим предметом для Морриса была наука. Он окончил школу в шестнадцать лет, поступил в Гарвард в 1883 году, и, поскольку он был первым из детей своего отца, поступившим в колледж, Соломон Лоеб сказал ему: «Я не представляю, сколько стоит американское образование», и дал ему чистую чековую книжку. Моррис так и не выписал ни одного чека, хотя закончил Гарвард с отличием.
К моменту окончания Гарварда отец уже отчаялся сделать из него банкира. Понимая, что их сын — нравится им это или нет — химик, Соломон и Бетти направили все свои усилия на то, чтобы сделать его величайшим химиком в мире. Родители построили для него собственную, полностью оборудованную лабораторию прямо на территории и по соседству с летним домом в Элбероне. Здесь Моррис был счастлив со своими горелками, пробирками и ликсивием, а его юные кузены запомнили мягкого, рассеянного человека, который, когда они стучали в дверь своей лаборатории, иногда впускал их и развлекал тем, что выдувал для них стекло в ярких, странных формах. В конце концов Моррис получил должность профессора химии в Нью-Йоркском университете.
Моррис женился довольно поздно, в 1895 году, в возрасте тридцати двух лет (но это был брак Кун и Лоеб, что порадовало его отца), на красивой и статной Эде Кун, в некотором роде двоюродной сестре (тетя Эды была сестрой Соломона Лоеба, а другая тетя была первой женой Соломона). Если бы у Морриса и Эды были дети, то родственные связи между Лоебами и Кунами стали бы еще более запутанными, но их брак был бесплодным, одиноким и трудным. Иногда Моррис подходил к отцу и говорил, что ему нужно уйти, уехать из мира обитых шелком стен, позолоты и зеркал; ему хотелось снова убежать — куда-нибудь, куда-нибудь. «Но ведь твоя лаборатория находится здесь, Моррис, — мягко напоминал ему отец. «Прямо здесь, на этом месте. Что еще тебе нужно?»
У Морриса появилась навязчивая идея о чистоте пищи и страх быть отравленным. Одержимый, преследуемый, он подвергал каждую подаваемую ему пищу тщательным химическим испытаниям. По иронии судьбы, на химическом съезде в Вашингтоне, вдали от своей лаборатории, он съел плохую устрицу, заболел брюшным тифом и умер.
Отказавшись от Морриса, Соломон сосредоточился на Джеймсе. Джим Лоеб, на первый взгляд, совершенно не походил на Морриса — красивый, сильный, с ярким характером, полным жизни и юмора. Он был ученым, эстетом и талантливым музыкантом, игравшим на виолончели, а также на фортепиано и органе. После окончания школы доктора Сакса и Гарварда, где он снова был лучшим в классе, ему предложили изучать египтологию в Париже и Лондоне, а затем стать куратором Бостонского музея изящных искусств и получить должность преподавателя в Гарварде. В течение нескольких месяцев Джим Лоеб умолял отца разрешить ему принять это предложение, но Соломон был непреклонен. Один из его семян должен был стать членом банка, и альтернативы не было. В конце концов Джим согласился и поступил на работу в Kuhn, Loeb & Company. Шурин Джима, Джейкоб Шифф, любил помощников и советников, но не коллег. Джиму было нелегко работать в сфере, которую он ненавидел и от которой в то же время ожидал очень многого. Кроме того, он вскоре понял, что его юный племянник Морти Шифф — более послушный сын, и что Kuhn, Loeb, если Якоб
Имя девушки, которую любил и на которой хотел жениться Джим Лоеб, относится к числу тех, что вычеркнуты из семейных архивов, но известно, что она была красива, очень любила его и была нееврейкой. Некоторые утверждают, что она была дочерью видного нью-йоркского семейства, которое, в свою очередь, дружило со старшими Лоебами. Но религиозный барьер для Соломона, даже если он был исповедующим агностицизм, оказался непреодолимым, и о союзе не могло быть и речи. На Джима Лоеба оказывалось давление, чтобы он отказался от девушки, и оно исходило от Соломона, Бетти, от всех Кунов и Вульфов, от самой гигантской компании Kuhn, Loeb и, что самое сильное, от Якоба Шиффа. Джим Лоеб некоторое время сопротивлялся, но затем, по словам членов семьи, на него было оказано «экстремальное давление».
«Жизнь в Нью-Йорке, — с нежностью писала его племянница Фрида Шифф, которая очень восхищалась своим красивым дядей Джимом, к тому же они были близки по возрасту, — стала давить на него, и он уехал за границу, чтобы проконсультироваться с невропатологом». Невропатологом оказался доктор Зигмунд Фрейд, и некоторое время Джим Лоеб жил в доме Фрейда. Затем он поселился в Германии. Ему выделили щедрую сумму денег, и он построил большой дом в лесистой местности в Мурнау, недалеко от Мюнхена, где жил затворником, собирая коллекцию произведений искусства, обширное собрание редких книг и спонсируя ставшую знаменитой Классическую библиотеку Лоеба. Над камином в гостиной Джим Лоеб повесил портрет своего отца, чтобы напоминать ему о том, что он оставил после себя. Вернувшись домой, в Нью-Йорк, Джейкоб Шифф созвал своих адвокатов и переписал завещание, в котором оговорил, что любой из его неженатых детей будет лишен наследства, если женится на нееврейке.
К печальной истории детей Лоебов добавилась еще и «красивая, темпераментная, музыкальная» дочь Соломона Лоеба Гута, которая в 1883 г. вышла замуж за Исаака Ньютона Селигмана — «первого настоящего американца», как с гордостью отмечали Лоебы, в традиционном немецкоязычном семействе Лоебов-Шиффов. У Айка и Гуты был один сын, Джозеф, но жизнь Гуты была омрачена чередой нервных срывов. «Мать перетренировала ее», — рассказывал один из членов семьи. «Она была настолько строга и дисциплинированна, что у нее не было собственных ресурсов». Большая часть супружеской жизни бедной Гуты прошла в санаториях.
Эмани Сакс написала роман о немецком еврейском обществе в Нью-Йорке, которое существовало на рубеже веков. Он назывался «Красный дамаск» и изображал закрытый и замкнутый социальный порядок, поразительно последовательный в своих установках, мир, где царили послушание и традиции, где при наличии трудолюбия и характера «не нужна религия»; где поведение сводилось к «наличию высоких стандартов и их соблюдению»; где «правильное было правильным, а неправильное — неправильным; в случае сомнения совесть подсказывала, как поступить». Это был мир, где фигуры двигались с механической точностью венецианских часов, где жизнь была расписана на нужные вещи в нужный момент, где женщина «не занималась бисероплетением, когда в моде была вышивка».
В мире, который героиня романа воспринимает как жесткий и тюремный, она жаждет вырваться из шаблона, стать «первопроходцем» в новом городе, где ее никто не знает и где ее фамилия ничего не значит. В решающий момент героиня плачет:
«Боже правый! Для чего жизнь? ... Наша толпа здесь. Они покрывают свои стены такими же шелками. Нет ни одного дома, куда мы ходим, включая дом Шерри, где не было бы дамаста! Они ходят к одному и тому же дантисту, к одному и тому же бакалейщику, на одни и те же концерты. Они думают одинаково, ведут себя одинаково и до смерти боятся не говорить одинаково. Мужчины идут на работу, которую создали их отцы или деды, и все, что они делают, — это сидят за столами и предоставляют организациям работать... Они занимаются коллекционированием произведений искусства с экспертом, который им помогает. Они не рискнут ни копейкой на свой вкус. Они ничем не рискуют».