Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка

Бирмингем Стивен

43. «PFLICHT UND ARBEIT»

В каком-то смысле в том, что Джейкоб Шифф решил уйти из жизни, была почти логическая правильность. Хотя он был более искушенным финансистом, чем Джозеф Селигман, он, тем не менее, был финансистом XIX века. В каком-то смысле он был мостом между Селигманами и современным банковским делом. Кроме того, он не вписался бы в новое десятилетие, которое только начиналось. В своих старомодных белых галстуках с аскотом и фраках он не вписывался в 1920-е годы.

Лето 1920 года прошло так же, как и все предыдущие. Был тот же жесткий график. После зимы в городе июнь и июль прошли в доме на Румсон-роуд в Джерси. Август прошел в Бар-Харборе. Там, потерпев неудачу с детьми, Джейкоб попытался привить внукам свою любовь к пешим прогулкам и альпинизму; им это не понравилось еще больше, чем Морти и Фриде, но, поскольку он ожидал от них этого, они пошли с ним. Он всегда был приверженцем

физических упражнений и занялся велоспортом. По воскресеньям в Бар-Харборе вся семья каталась на велосипедах: младшие дети мчались вперед, а потом останавливались, чтобы подождать, пока пожилой дедушка и бабушка, медленно крутя педали, доберутся до них. Для внуков он был «дедушкой», для слуг — «старым джентльменом». В его поведении произошли лишь некоторые изменения. Одним из них была его внезапная привычка протягивать руку вниз, чтобы взять на руки маленького внука и прижать его к своему усатому подбородку, давая ему понюхать свежую розу в петлице. Каждое утро в Рамсон Роуд он гулял по саду, читая молитвы. Затем он выбирал по красной розе для каждой дамы в доме. Это были маленькие жесты удовольствия и любви, которые он никогда не позволял себе раньше.

В сентябре семья вернулась на Румсон-роуд. Было только одно отличие. Хотя он не признавался в этом и никому не позволял говорить об этом, Якоб Шифф, которому уже исполнилось семьдесят три года, был нездоров. В День искупления, хотя Тереза и слуги умоляли его ослабить свое правило, он настаивал на посте, заявив в конце концов, что если ему суждено умереть, то он предпочтет сделать это, соблюдая строгости своей веры. Ему напомнили, что Писание не требует от больного человека поститься, но он все равно ответил, что хочет этого. На следующий день, сильно ослабев, он сообщил об одном из редких изменений в своих планах: он хочет вернуться в Нью-Йорк прямо сейчас, а не ждать конца месяца. Наступило 23 сентября. Без лишних слов семья собрала вещи для переезда в город.

Дом № 965 по Пятой авеню выглядел гораздо более изысканно, чем старый «дом, полный ужасов» по адресу 932. Друг Шиффа сэр Эрнест Кассель стал его художественным наставником, а в освещенных шкафах гостиной была выставлена прекрасная коллекция майолики и старинного фарфора, которую сам лондонский финансист подарил Шиффам. Сэр Эрнест помог Шиффу собрать хорошую коллекцию картин французской школы XIX века — «Придерживайся школы, придерживайся школы», — напоминал ему сэр Эрнест, — а также великолепную коллекцию восточных нефритов и кристаллов. Единственными реликвиями старого дома были портреты Якоба и Терезы Шифф и бронзовый барельеф Августа Сен-Годенса с изображением двух детей Шифф, для которого Фриду и Морти заставили позировать в течение всего рождественского праздника. [59] Сэр Эрнест не без труда добился изменений в стиле Шиффов. Якоб неоднократно жаловался на «экстравагантность» и «излишнюю роскошь», отказывался тратить деньги на ту или иную вещь, которую хотел купить Эрнест.

59

Копия висит в музее Метрополитен.

Якоб тоже был прав, говоря о склонности Морти к экстравагантности; несмотря на все усилия отца приучить его к бережливости, Морти стал немного транжирой. Став партнером Kuhn, Loeb в возрасте 23 лет, Морти стал очень общительным и присоединился к той группе, которая в послевоенные годы стала известна как «международный набор». Несмотря на дальтонизм, Морти питал неутолимую любовь к живописи и приводил в отчаяние дилеров, которые говорили, что никогда не смогут показать Морти Шиффу второсортную работу и убедить его в том, что это шедевр. Морти создал коллекцию произведений искусства, книг, переплетов и мебели, которая со временем была оценена почти в миллион долларов. Он построил огромный дом на сотне акров земли в Ойстер-Бей (Лонг-Айленд), соседом которого вскоре стал Отто Кан, и перестроил еще один старый дом в Париже. Времена, когда он покупал велосипеды, новые или подержанные, давно прошли. На самом деле, к огорчению Якоба Шиффа, сэр Эрнест стимулировал расточительность Морти. «Знаешь, — сказал однажды сэр Эрнест Фриде, — я скорее поощрял траты Морти, потому что считаю, что мужчина должен научиться тратить изящно, но не показушно. Твой отец, как ты знаешь, не всегда разделял мои взгляды».

Теперь дети и внуки были созваны в большой дом на Пятой авеню, чтобы ожидать неизбежного, в чем они были уверены. В ожидании они шепотом рассказывали о том, как за два дня до этого старый джентльмен настаивал на соблюдении поста в Йом-Кипур. Пост человека, который в детстве залез в водосточную трубу, чтобы избежать урока иврита, казалось, придавал концу жизни Якоба Шиффа, тихо наступившему 25 сентября, тоже некую благочестивую логику. В молчании семья прошла мимо, прощаясь. На следующее утро газета New York Times посвятила его карьере первую и вторую страницы.

Похороны

были необычным событием, но не из-за их пышности и великолепия, хотя и этого было предостаточно, и не из-за веса свидетельств, которые сыпались из уст глав государств, правительственных чиновников, общественности и прессы, хотя и этого тоже было предостаточно. Она была поразительна по силе эмоций, охвативших тысячи скорбящих во время церемонии. Евреи, пережившие погромы в России, чувствовали себя обязанными жизнью непосредственно ему. Для миллионов людей, никогда не видевших его, знавших его только как основателя Американского еврейского комитета и руководителя Объединенного распределительного комитета, его имя означало спасение. У храма Эману-Эль, по обеим сторонам Пятой авеню, стояли люди, многие в бородах и шайтанах. Евреи из Нижнего Ист-Сайда, которых Шифф считал своим долгом навестить, теперь пришли пешком, чтобы попрощаться с ним. Толпа стояла в благоговейном молчании, некоторые плакали, многие стояли на коленях в молитве. И богатые, и бедные были охвачены общим чувством утраты, и, когда груз медленно спускался по ступеням храма, казалось, весь город погрузился в тишину.

В прессе появились обычные спекуляции по поводу размера его состояния. Оценки варьировались от пятидесяти до двухсот миллионов. На самом деле его состояние составляло около сорока миллионов долларов. Понятно, что за свою жизнь он раздал гораздо больше этой суммы.

В двадцатые годы прошлого века стало казаться, что Якоб Шифф был одним из последних благочестивых евреев в немецкой еврейской аристократии. Казалось, что с уходом Шиффа все могли немного разогнуться и, не опасаясь его недовольства, принять гиюр. В 1920-е гг. произошло обращение ряда селигманов, которые стали методистами, унитариями, епископалами, христианскими учеными и римскими католиками. Отто Кан, который в частном порядке стал говорить, что «святой Павел, святой Франциск и Иисус — три величайшие фигуры в истории», подумывал о том, чтобы стать католиком, и начал «приуменьшать» свое еврейское происхождение. (Согласно апокрифической, возможно, истории, которая долгие годы циркулировала в толпе, двух дочерей Отто Кана, Маргарет и Мод, тщательно скрывали от того, что они еврейки; когда озорная французская гувернантка сообщила им эту новость, обе маленькие девочки бросили подносы с завтраком на пол и несколько часов проплакали в своей комнате). Смешанные браки стали неожиданно модными, а когда они случались, то, как правило, еврейский партнер проходил гиюр — хотя, по крайней мере, одна нееврейка, вышедшая замуж за Селигмана, стала еврейкой после «раввинистической ванны».

Вместо гордости Якоба Шиффа за свою веру, среди евреев высшего класса стало проявляться некое двойственное отношение к своему религиозному наследию. Временами можно было подумать, что на одном дыхании они евреи, а на другом — неевреи, что быть евреем или нет — это все равно что выбирать вилку для нужного блюда за ужином. Даже те, кто прошел гиюр, считали неправильным отрицать, что они евреи, и создавалось впечатление, что они рассматривают еврейство не только как религиозный, но и как расовый вопрос. В то же время они не считали нужным «подчеркивать» свою принадлежность к еврейству, считая это «личным» делом, подразумевая, что еврейство — это все-таки чисто религиозное дело.

Для еврея жизнь в двух общинах всегда была в некотором роде напряжением. Когда грани между этими общинами начинают стираться, неизбежно возникает определенная путаница в чувствах и лояльности, и никогда это не было так очевидно, как когда третье поколение немецких евреев достигло зрелости. Молодой Уилл Гуггенхайм был не единственным человеком, который питал иллюзию, что он не совсем еврей. Сын Адольфа Левисона, Юлиус, лелеял ту же фантазию, как и внук Джозефа Селигмана, Джозеф II. [60] В Германии старший из Варбургов — брат Феликса, Аби — после дерзкой женитьбы на язычнице начал распадаться. Было ли это давление, связанное с попыткой соответствовать обеим общинам, которое делало такого человека, как Аби, чужим в каждой из них? Вместо религии Аби Варбург начал подменять ее астрологией. Он стал одержим своими личными увлечениями, среди которых было изучение примитивных культур. Он стал навязчивым коллекционером книг и автором статей на такие разные темы, как гобелены, почтовые марки «как символы политической власти», танцы индейских змей, примитивные религии и суеверия, живопись и театральные рисунки. Его библиотека в итоге насчитывала около шестидесяти тысяч томов и двадцать тысяч фотографий, в основном связанных с возрождением греческой античности. Он также собрал замечательную коллекцию фотографий, посвященных сохранению символизма в веках, что удивительным образом напоминает исследования Зигмунда Фрейда, которые проводились примерно в то же время.

60

Его трагическим решением стало самоубийство, как это сделал в 1912 году его двоюродный брат, Вашингтон Селигман.