Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка
Шрифт:
Он всегда любил музыку и никак не мог забыть те дни, когда был хористом в гамбургской синагоге. Теперь, когда ему было уже за семьдесят, он вдруг снова занялся пением. Он нанял нескольких учителей пения, в том числе известного в то время Дж. Бертрама Фокса. Всякий раз, когда Адольф принимал гостей, а это случалось часто, он требовал, чтобы гости слушали, как он тонким и дрожащим голосом поет немецкие лидеры — репертуар песен Шумана, Шуберта, Моцарта и Брамса. Семье это казалось недостойным, но, как будто пение было недостаточно плохим, в возрасте восьмидесяти лет он начал танцевать чечетку. Адольф утверждал, что эти занятия доставляют ему удовольствие. Он говорил, что танцевать чечетку — хорошая физическая нагрузка, а пение помогало ему в публичных выступлениях.
Он любил совершать экскурсии, как на автомобиле, так и на поезде. На протяжении всей депрессии он совершал грандиозные переезды в Европу и обратно, а также между
Мальчик, который с удовольствием читал Fremdenliste, теперь любил окружать себя людьми самых разных профессий. Возможно, из-за враждебного отношения семьи к его тратам, личный мишпох Адольфа Левисона состоял из гостей и онхенгеров. В обмен на их питание и дорожные расходы он просил только, чтобы они составляли ему приятную компанию.
Он предпочитал творческих людей (некоторые ревнители говорили, что он предпочитал и неевреев) — писателей, художников, певцов, танцоров, актеров. Он предпочитал «неизвестных», чьи таланты он мог открыть и помочь продвинуть. (Бэзил Рэтбоун был одним из первых членов свиты Льюисона, чье обещание было выполнено). Кроме того, поскольку он был таким веселым вдовцом, он не возражал против молодых дам, которые присоединялись к его вечеринкам и выполняли в основном декоративную функцию. Члены мишпоче всегда были желанными гостями в любом из домов Льюисона, и порой труппа последователей становилась настолько большой, что если друг не следил за планами хозяина на следующий день, то легко мог остаться позади.
Как ведущий Адольф имел несколько прерогатив. Хотя он был больше слушателем, чем собеседником, но, когда ему было что сказать, он требовал, чтобы все остальные в комнате молчали. Он любил играть в бридж, но подходил к игре сугубо индивидуально. Ниже приводится типичный бриджевый контракт Льюисона:
Льюисон (дилер): «Одна трефа».
Запад: «Две бубны».
Север: «Две пики».
Восток: «Пять бубен».
Льюисон: «Одна бубна».
Рука была сыграна на одной бубне.
В своем золотисто-белом бальном зале на Пятой авеню, 881, он в течение многих лет устраивал свои знаменитые новогодние вечеринки. По первоначальному замыслу они были организованы для определенного круга гостей, включая всю немецко-еврейскую верхушку. Но вечеринки стали настолько популярными, а зазывалы — настолько многочисленными, что превратились, по сути, в большие дни открытых дверей для всего Нью-Йорка. Один житель Нью-Йорка, выросший в 1930-е годы, вспоминает, что он никогда не знал, что есть другой способ встретить Новый год, кроме как нарядиться в белый галстук и фраки и пойти к Адольфу Левисону. Было понятно, что на этих вечеринках действует только одно правило: Никто из гостей не должен был выносить более одной бутылки спиртного, которую можно было спрятать под пальто.
Оглядываясь назад, кажется чудом, что больше ничего не было украдено. Но лишь изредка вечеринки Льюисона выходили из-под контроля. Главный распорядитель всегда стоял у подножия мраморной лестницы в подвале, чтобы следить за коллекцией драгоценных камней и украшений, выставленных в стеклянных витринах с подсветкой — многие из них были найдены во время горных работ Льюисонов. И вот на одной из вечеринок на вершине лестницы появился, покачиваясь, неизвестный мужчина в огромном пальто. Один раз он крикнул: «Долой грязных капиталистов!». Затем он покачнулся и упал вниз по лестнице среди взорвавшихся бутылок шампанского, которые были спрятаны за его спиной.
Но в обычных условиях кульминацией вечера стало то, что круглолицый маленький ведущий, похожий, правда, на пожилого хориста, поднялся на ноги и начал петь.
В Нью-Йорке и Европе он начал покупать картины барбизонской школы — Дюпре, Дюбиньи, Жака, Франса, что было тогда «модно». Импрессионистов мало кто покупал в большом количестве. Но по совету знакомой женщины, которая сказала ему, что модно быть немодным, он продал свои барбизонские картины по верхней границе их рынка и купил, холст за холстом, такую же коллекцию импрессионистов по нижней границе их рынка, получив при этом кругленькую прибыль. Люди считали его сумасшедшим и хихикали над «дешевыми картинами», которые глупый Адольф развешивал на своих стенах — таких художников, как Ренуар, Сезанн, Моне, Дега, Гоген и молодой человек по имени Пикассо. Один маленький Моне обошелся ему в 1919 году всего в триста
По мере взросления и осуществления мечты о большом богатстве у него появилось еще одно стремление — быть не только «богатым человеком», как он выражался, но и любимым «горожанином». Он хотел, чтобы его отождествляли с его городом и его страной, и его, как и многих других людей, раздражало, что на него навешивали ярлык «передового еврея». По мере того как в тридцатые годы из Германии приходили все более тревожные вести, это становилось для него все более важным.
Стремясь быть другом человечества, он приступил к длительной программе раздачи огромных сумм на полезные дела и учреждения. Многие из его благотворительных проектов хорошо известны — стадион Льюисона, здание патологической лаборатории в больнице Маунт-Синай, горная школа в Колумбии, детский дом Еврейского общества попечителей в Плезантвилле (Нью-Йорк). Но о других делах написано меньше, например, о его работе по реформированию тюремной системы. Однажды он признался другу, что в детстве в Гамбурге после смерти матери и повторного брака отца часто чувствовал себя узником в отцовском доме. Юность, по его словам, дала ему почувствовать, что такое страдания людей в заточении. Он трудился и жертвовал деньги на улучшение условий содержания в тюрьмах, на создание агентств, которые помогали бы бывшим заключенным найти работу после освобождения, и мечтал о том дне, когда тюрьмы можно будет отменить совсем. В этом он намного опередил свое время, а также был постоянным «посетителем тюрем» — благотворительная деятельность, которая никогда не была популярна в нашей стране, хотя в Англии она очень распространена. Он с гордостью рассказывал о том, как ужинал с осужденным убийцей.
Но почему-то при всей его работоспособности и филантропии некий таинственный ингредиент, необходимый для того, чтобы быть любимым, всегда ускользал от него. Ему никак не удавалось достичь престижа Якоба Шиффа. Несмотря на все свои развлечения, он никогда не соответствовал социальному статусу Селигманов, а когда его сын Сэм женился на внучке Джозефа Селигмана, Маргарет Селигман, Селигманы фыркнули с неодобрением.
Он говорил: «Я бы не отказался потерять все свои деньги. Мне не обязательно жить так, как я живу, я мог бы жить очень просто. Но я бы не хотел, чтобы меня считали дураком». Больше всего на свете он боялся показаться смешным. И все же — со своей круглой маленькой фигуркой, полированной лысиной, близорукими глазами, глядящими сквозь комично толстые очки, в безупречных серых шлепанцах и жилетах, сверкающих черными пуговицами, устраивая все более громоздкие вечеринки, окруженный преклонной свитой «друзей», — он временами казался объектом шуток. Он был еврейским Великим Гэтсби не того десятилетия и, как следствие, всегда выглядел несколько неуместно.
В старости он начал диктовать свою автобиографию, которую назвал многозначительно: «Гражданство Адольфа Льюисона». Она так и не была опубликована, и это интересный, а в чем-то и озадачивающий документ. Он упоминает о своей женитьбе на Эмме Кан из Нью-Йорка в 1878 г., но больше никогда не называет ее по имени. Далее следует несколько упоминаний о ней — всегда как о «моей жене» или «миссис Льюисон». Во время свадебного путешествия он взял ее с собой в Англию на борту теплохода «Россия». Она жаловалась на то, что их каюта находилась рядом с угольными мусоропроводами, но с этим ничего нельзя было поделать. Кроме того, для Адольфа это была деловая поездка, и он писал: «Мы не всегда могли быть вместе, так как в Лондоне я должен был находиться в офисе, в то время как моя жена отправлялась осматривать достопримечательности». Он добавлял: «Я полагаю, что, как правило, необходимость заниматься делами во время путешествия, особенно свадебного, считается тяжелым испытанием; но при правильном настрое бизнес с его интересными контактами не только является постоянным образованием, но и превращается в великолепное времяпрепровождение». После этого жена Адольфа полностью исчезает со страниц книги.
Остальная часть книги посвящена многочисленным успехам Адольфа в медной промышленности. Он не упоминает о смерти своей жены в 1916 году. Он не упоминает ни о пяти детях, которых она ему родила, ни о внуках. Похоже, что в начале жизни он был человеком, поглощенным самим собой.
Но его сын Сэм всегда был рядом с ним и в последние годы жизни Адольфа, похоже, был единственным, кто по-настоящему любил его. Сэм был остроумным, умным и обаятельным человеком. Но даже с Сэмом Адольф был отстраненным и замкнутым, слишком замкнутым в своем личном горе и одиночестве, чтобы быть отцом. Когда Сэм женился на Маргарет Селигман, он привел свою молодую невесту жить в дом отца. У них была своя квартира на верхнем этаже, но вечернюю трапезу они всегда принимали у старого джентльмена. Там родились и выросли их четыре дочери.