Наше лето у моря
Шрифт:
– Мы не делали этого, я еще раз говорю! Да хоть бы и делали, тебе-то что?
(Когда мы перешли на ты?) Солнце ярко заливает морской берег, песок, чайки кружат со своим неумолкаемым криком над молом. Яркие паруса и купальники пестреют в море.
– Да хоть бы мы с ней трижды переспали, тебе-то что?
– быстро, с досадой говорит она.
– Что вам всем до этого? Законом не запрещено. Мы живем в свободной...
– Подожди, Стерва, - говорит он и перехватывает ее за запястье, подтягивает ближе к себе.
– Погоди.
(У него, конечно, нет никаких прав так себя вести, но он сейчас -
– Подожди, - говорит он, держа ее за запястье.
– Приходи сегодня ночью ко мне, Стерва. Утешь меня.
(Ну что бы ей тут округлить глаза и вырвать руку: какое право имеет ее начальник переходить границы? По всем американским правилам, по правилам закона о харрасменте - пожаловаться куда следует...) Но она, хоть и выдернув кисть, потирая ее другой рукой и глядя куда-то мимо его виска, за мол, за мыс, вслед летающим чайкам, нервно и коротко, едва шевельнув губами - или ему послышалось?
– одно лишь слово:
– Приду.
И разворачивается, чуть не задев его волосами, и бегом бежит обратно, туда, где ее уже зовут со спортивной площадки, эта самая нелогичная женщина на всем восточном побережье.
Хаус смотрит ей вслед. Приду! Морской прибой ударяет ему в ноги вместе с этим словом, чайки, взвившись с криком, кружатся у мола.
– Приду!!!
– сразу тянет внизу живота, и яркий день вокруг становится еще ярче, и песок желтее, и крики чаек громче, и море синее.
И весь сегодняшний день до вечера не имеет значения.
***
...Да, он, конечно, сомневается - а вдруг она не так сказала или ему послышалась? И вообще, если даже пообещала - придет ли? Это непрестанно встает перед ним, и не сказать, чтобы он мог назвать не мучительным это ожидание сумерек. Уже и солнце спустилось и село в море, и сумерки посерели, и семьи с детьми свернули свой багаж и ушли с пляжа, и стихли крики чаек, и зажглись фонари, и только размеренный шум прибоя, кажется, слышен в этой тишине отчетливее.
...Но она приходит - поздно вечером, когда уже сгустились сумерки, и сам воздух, кажется, сгустился от напряжения, стал темно-серым, и в этом воздухе невозможно унять напряженное биение сердца. Приходит, остановившись посреди его номера, усмехнувшись, проводит рукой по его щеке.
Тринадцатая сегодня спит одна; и весь мир, все дыхание моря сосредоточилось сейчас здесь, в его комнате.
...Что же скажешь дальше? Все как обычно, все происходит как по закручивающейся спирали; выше и выше, и глубже и глубже, как тысячи раз до того и раньше; и все яснее и яснее - а яснее всего, невозможно ясным, становится все в самом конце, когда он, на вершине блаженства, окликает ее:
– Стей-си... Стейси!
Глава 4
– А вам не доводилось плавать по морю?
– Я была раза два на Балтике, но это совсем
Г. Мнишек, "Прокажённая"
Утро наступало постепенно - криками чаек у моря, запахами с кухни, медленно освещавшим весь мир солнцем.
Открыв глаза, он медленно повернулся к ней, пододвинулся, тронул щекой ее голое плечо.
"Harsh..." - тихо сказала она, не поворачивая головы. Как коротки английские слова - лишь один выдох, губами: harsh... Яркое солнце светило сквозь край кружевной занавески, проглядывавшей из-за штор, слепило глаза.
За спортивным бревном, поодаль, у края пляжа, стояли старые качели под навесом. Хаус сидел на них, рассеянно покачиваясь.
Она села рядом с ним, положив голову ему на плечо. Скрип, скрип... старые качели, туда-сюда, босоножками по песку.
Они молчали и глядели в сторону моря, где в туманной выси все так же кружили чайки.
Утром она сидела на бревне у моря, накрывшись своей вязаной кофтой. Он подошел и сел с ней рядом.
– Нельзя так постоянно, - сказала она, кривя рот, как ребенок.
– Ты говоришь со мной, а видишь - другую, а видишь - Анастасию.
Он промолчал.
Прозрачным светом сегодняшнего дня, яркостью солнца...
На пляж опять выползла вся компания. Чейз и Кэмерон весело толкались на шезлонге, роняя и бросая мяч...
Весь мир прозрачен и плавится от солнца, воздуха, света.
Хаус приподнялся на локте. Она опустила на колени газету и потянулась за соком.
– ...Если бы ты, - сказал он, продолжая начатый разговор, - когда-нибудь узнала, что такое настоящая боль...
– А я знаю, - отозвалась она, обернувшись к нему.
Хаус потупил глаза.
– Я не о физической боли.
– А я тоже.
Он взглянул на нее: розовая пляжная разлетайка, сползающая с плеча, широкополая шляпка, из-под нее светлые локоны до плеч.
– Какой-нибудь первый парень в колледже?
– лениво интересуется он.
– Самым стандартным образом разбил тебе сердце, и ты решила стать Беспощадной Стервой?
Эмбер пожала плечом.
– Не суди остальных по собственному жизненному опыту, - сухо сказала она.
Прозрачное солнечное марево стоит над всем пляжем, слепит глаза, клонит голову в сон.
Сквозь задернутые занавески вползает в номер. Хаус поворачивается к ней. "Массажик сделать тебе? Поворачивайся". Она поворачивается на живот, обхватывает руками подушку, щурясь от пробившегося сквозь занавески солнца, смаргивая проступившие от резкого света слезы. И все, что он думает сейчас, гладя и целуя ее шелковую от морской воды кожу - каково себя чувствовать, когда в тебя врезается трехтонный грузовик, сминая стену автобуса? Когда огромная масса железа бьет по живому человеческому телу, сотрясая и сминая внутренние органы, когда ее почки превратились в кашу, - когда никуда не денешься от вины, не загладишь её всё равно ничем?