Наше лето у моря
Шрифт:
...
Глава 5
Люди, машины, облака зависли,
Внимательно следят за ходом моей мысли...
Високосный год
Утреннее солнце разогревало пляж медленно, вставая над ним: от влаги отсыревало белье, купальники, волосы Тринадцатой завивались кольцами. Чайки вновь взлетали над вертикально стоящим шпилем, орали,
Она провела утро на пляже с Тринадцатой; они увлечённо разговаривали, сидя на песке.
Хаус со своего лежака видел, как Эмбер, наклоняясь к Тринадцатой, скоро говорит что-то, жестикулируя, трогая ее волосы, плечи - потом берет свой стакан, пьет сквозь соломинку.
"Подруги, - думает Хаус.
– Будут вместе пить алкоголь и разговаривать о мужчинах".
Освежающие брызги летели с моря, взметывались тысячей искр.
...Если выплакать свои слёзы морю, если рассказать ему свои обиды, подставить лицо прохладной влаге, оно заберет твое давнее горе, унесет его с ветром, и водой смоет все слезы, освежит холодным ветром...
Она встает на бревно, идет по нему, покачиваясь, балансируя руками. Спрыгивает.
– Помнишь, в "Нарнии", - говорит она Тринадцатой, - про девочку, у которой остались следы на спине от львиных лап?
Тринадцатая сидит на песке, подобрав ноги, в своем коричневом купальнике.
...Здесь, у моря, она впервые смогла рассказать Тринадцатой то, что никогда никому не рассказывала. Про битьё, про тяжёлые удары в грудь, и в живот, и по лицу. Про то, что можно долго терпеть и никому не говорить - потому что нельзя, потому что надо делать вид нормальной семьи перед людьми и родителями, надо терпеть "из приличия", потому что тебе было - господи!
– девятнадцать лет...
Со спортивной площадки к ним прилетает мячик, падает у ног Тринадцатой. За ним прибегает Форман в лихо надвинутой шляпе, подбирает его, поглядывая на Тринадцатую, долго возится, как будто не может подхватить его, и наконец убегает.
Наконец она возвращается к Хаусу, ложится рядом с ним.
– А я уже думал, решила оставить меня ради бисексуалки, - ворчливо замечает он.
– Выпей викодин и успокойся, - отпарировала она, обнимая его одной рукой.
...
– Ты думаешь, викодин снимет все проблемы, - сказала она ему.
– А разве можно вылечить инвалидность души? Инвалидность чувств разве чем-нибудь лечится?
– Ты сейчас бьёшь меня по самому больному месту, дорогая, - Хаус лег на спину, закинул руки за голову, смотря в безмятежно голубое небо.
– Ты это знаешь?
– А если не бить в самые чувствительные места, - сердито возразила она, - то что же это за битье!
Хаус приподнимается, хочет что-то сказать, но она уже не слушает. Резко встает и уходит в сторону моря.
...Закат приближается, всё вокруг окрашивается золотом - песок, волны, вода. Он встает и идет не спеша вдоль моря, трость впечатывается в мокрый песок. И она возвращается - идет к нему навстречу, идет вдоль кромки воды, они
Он успевает заметить ее смущённый взгляд.
– Взявшись за руки, они идут в номер.
И там, на постели, в ярких закатных лучах - последний мучительный вопрос - скажи мне!
– вот они, шрамы от автобусных стекол, их не так много, и они незаметны, но я знаю их, они огнем жгут мои ладони, - скажи, ты простила меня?
– можешь простить?
– простишь когда-нибудь?! И она, подаваясь под его руками, выгибаясь, - да да да!!! Как же мне было не простить тебя, милый!
– конечно же, простила!
– С самого начала. Сразу же. Всегда...
Догорающее яркое солнце вползает в комнату, горячит лицо, пробивается в закрытые глаза, ярчит под веками...
Глава 6
Они сидели на веранде все вместе, было очень холодно, но
предчувствие скорого расставания, скорых перемен удерживало их,
не давало расходиться.
Т. Янссон, "В конце ноября"
– Когда?
– Какое это имеет значение?
– Нет, скажи, когда это случилось.
– Ну хорошо... В тот день, когда надо было объявлять результаты конкурса. Я сказал: "Эмбер, встань, пожалуйста. Ты проиграла. Ты уволена". И ты стояла, не веря своим ушам, такая возбужденная, возмущенная... Как сейчас помню... На тебе была ярко-синяя кофточка, две верхние пуговицы расстегнуты - обычный прием, чтобы зрительно увеличить небольшую грудь...
Она хлещет его с размаху газетой по лицу и по шее. Хаус прикрывает глаза и в этот момент чувствует внезапное необъяснимое облегчение. И солнце светит, проникая под веки, криками чаек отдаваясь в ушах, и день сверкает морем, - и они оба знают, как он будет извиняться нынче ночью.
...Она ложится рядом на простыню, обхватывает его рукой.
– А ты когда?
– Зачем тебе это?
– Ну, я же рассказал тебе...
– Помнишь первый день соревнования?..
– Скажи мне что-нибудь красивое.
Хаус напрягает всю свою память, пытаясь понять, что он помнит красивого.
– Даже если твои глаза потускнеют до рыбьей близорукости, я все равно буду любить тебя.
Эмбер внимательно смотрит на него.
– Я не знаю, из какой это книги. Но это определенно из какой-то книги.
– Да ну?
Хаус берет её руку и целует - запястье, сгиб локтя, предплечье...
***
...А теперь всё это закончилось, время отпуска ушло. Сезон у моря подошел к концу, и пора уезжать. В воздухе витает легкая грусть, и даже море кажется холоднее, серее, пасмурнее.
Чайки кружат над молом и кричат, кажется, отчужденнее и резче. Лодки спустили паруса, и даже прибой толкается холодно, сердито и сурово. Все как будто увяло, посерело, поблекло.
Все собрались, все посидели вместе, отметив последний ужин вместе у моря, были сказаны все необходимые к случаю, ничего не значащие слова.