Наши нравы
Шрифт:
— Это черт знает что за женщина! — злобно шептал Борис Сергеевич, выходя от жены.
Он озлился, что он, Борис Сергеевич, не мог сладить с этим кротким и на вид беспомощным созданием.
«Не тот, не тот!» — скорбно шептал какой-то назойливый голос в груди молодой женщины.
Ей припомнились слова матери перед свадьбой, и горько, горько задумалась Дуня перед роковым вопросом, поставленным жизнью на первых же шагах ее самостоятельности.
Зачем она вышла замуж? Зачем? Зачем?
Но разве она думала, что он не тот желанный, который поможет ей, бедной, ощупью искавшей дороги, жаждавшей луча света в непроглядной тьме, найти эту
О глупая, бесталанная, она, напротив, думала, что Борис именно тот самый умный, добрый, великодушный, любящий, который нередко смущал ее девичий сон. Он успокоит тревогу неудовлетворенной души, он разрешит ее сомнения, он поможет ей отыскать правду, которой так жаждало ее любящее сердце…
Но вместо света тот же мрак кругом, та же ложь, и, вдобавок, каким холодом веет от этого ласкового, нежного голоса. Как мало уважения и любви в его снисходительной ровности, сколько оскорбительного в его ласке для такой деликатной натуры!
«Не тот, не тот!»
Точно во сне она была тогда, когда решилась, не спросивши сердца, отдать судьбу свою в руки этого человека. И те дни прошли как сон.
Быть может, и он был тогда не тот или казался не таким! Он так мягко и так нежно говорил ей о будущей их жизни, он с такой внимательностью отнесся тогда к ее мечтам, обещая впереди путь, по которому она пойдет в удовлетворение своим стремлениям, он так ласково шептал ей слова любви, что она, еще колеблющаяся, протянула ему руку без колебания и встала под венец.
Они тотчас же уехали за границу. Это время прошло опять как сон. Два месяца пролетели быстро. Там, в чужих странах, все было ново, все занимало молодую женщину.
Но и тогда уже бывали минуты, когда молодая женщина испуганно, удивленно смотрела на Бориса. В его речах она как будто слышала отзвук отцовских речей. Не та грубая форма, но та же самая грубая сущность.
«Нет, это ей кажется!» — думалось ей тогда, и ей хотелось, чтоб это казалось. Она пробовала сама говорить… Она, сдержанная, целомудренно таившая про себя, однажды заспорила с мужем, высказала, что мучит ее, чего жаждет ее сердце, и… каким холодом повеяло от его снисходительных ответов… какой насмешкой звучали его слова.
Опять то же, что и дома, но там по крайней мере любовь, горячая, беспредельная любовь отца, а тут…
А он, казалось, и не понимал, что делается с Евдокией. Он первое время утешал ее, как, бывало, отец, думая успокоить ее взволнованное сердце небрежной лаской, вниманием, подарком, и не замечал, что день ото дня становился ей снова чужим, гораздо более чужим, чем был до свадьбы.
Неужели он женился не на ней, а на приданом?..
Сперва эта мысль пришла к ней как-то нечаянно, но потом она закрадывалась в ее душу все чаще и чаще, и, наконец, она почти сроднилась с ней.
— Не тот, не тот! — шептала она, с болью вспоминая, что в скором времени она будет матерью… Будущее казалось ей в каком-то ужасном тумане. Так жить, как она живет, неужели возможно? Нет, ни за что!
Но где же найдет она примирение? где тот крест, который она готова нести во имя правды и любви? где, где он?
И опять ниоткуда нет ответа…
VIII
У СМЕРТНОГО ОДРА
Ночь.
В небольшой комнате, слабо освещенной ночником, лежит несчастный неудачник на кожаном диване. Он спит, но сон его беспокойный, тревожный сон. Больной то и дело просыпается, и тогда Петр Николаевич подает
Никольский то и дело наклоняется над изголовьем больного и прислушивается к его дыханию. Дыхание неровное и шумное. Какой-то хрип вылетает из груди.
«Бедняга, все еще надеется! Как просил вчера еще скорей ехать в деревню… Видно, человек до последнего момента надеется!» — усмехнулся Никольский, откидываясь в кресло.
Он задумался, припоминая всю жизнь этого неудачника. «Нечего сказать, жизнь! Ни другим, ни себе! Ни личного счастья, ни сознания, что жил не бесследно. Так, сутолока какая-то. Кипятился из-за выеденного яйца, бедняга, и сгорел. А, кажется, много ли человеку и нужно-то было? Очень немного. Он бы помирился с деятельностью мирового судьи, творил бы суд и расправу, да если бы, вдобавок, нежная женская головка склонялась на его плечо, да чтение вдвоем любимых поэтов, бетховенские сонаты, — жить бы ему поживать, добра не наживать, — не из таких этот отживающий рыцарь переходного времени, — в полном блаженстве. А поди ж, и того не дает жизнь мало-мальски порядочному человеку. Гоняла судьба этого неудачника с севера на юг, с юга на север… Все искал он настоящей службы делу, а не лицам!» — печально усмехнулся Никольский, припоминая, как горячился, бывало, Трамбецкий, рассказывая, как и почему оставлял он то одно, то другое место.
— Дьявольские времена! — проговорил громко Никольский.
— Это вы верно говорите… Я сам только что об этом думал! — слабо проговорил больной.
— А вы не спали разве?
— Нет… Так, с закрытыми глазами лежал…
— Вы лучше лекарство примите, чем о временах-то думать… Как себя чувствуете?..
— Гораздо лучше… Дышать легче. Завтра, пожалуй, и встать будет можно, а через неделю уехать…
Трамбецкий принял лекарство и опять заговорил:
— Во время болезни как-то яснее все представляется. Вот и думал я, что времена скверные, а когда вы сказали: «Дьявольские», так я даже обрадовался… Право… Вы тоже об этом думали?
— А вы не очень-то разговаривайте. Доктор-то что говорил?
— Что доктор? Мало ли что говорил доктор?.. Меня один доктор десять лет тому назад к смерти приговорил, а я его надул… Быть может, и теперь их обману…
— И обманывать нечего. Они надеются, что вы поправитесь, а все поменьше говорите…
— Нет, уж вы не мешайте… Очень хочется мне высказать… Как вспомнишь, из-за чего я, собственно говоря, всю жизнь кипятился и почему я вышел такой неудачник, так, знаете ли, Никольский, даже досада берет…
Трамбецкий вдруг закашлялся продолжительным кашлем.
— Видно, надо слушать докторов! — печально проговорил он. — Вы, пожалуй, тоже не понапрасну ли кипятитесь, Никольский?
— Ну, об этом после поговорим…
— Знаете ли, что я вам скажу… — начал было Трамбецкий, но вдруг застонал.
— Что с вами?
— Опять… опять… Нет, видно, докторов теперь не надуть… Дышать трудно…
Он заметался и стал бредить. В бреду он часто призывал Валентину и Колю. Наконец он заснул. Дыхание его сделалось ровнее. Никольский заглянул, и робкая надежда закралась в его сердце, — так спокоен был сон больного.