Наши знакомые
Шрифт:
— Да.
— Неудачно?
— Неудачно, — едва слышно ответила она.
— Но ведь сейчас-то, — сказал Володя, — сейчас-то вы видите, что делается.
— Что, — спросила она, — очереди? Вы про это?
Он печально усмехнулся.
— Удивительная штука. За рубежом, разные там империалисты-капиталисты тоже видят только очереди. Мои родители видят исключительно очереди, их друзья и вы… как они. Почему это случилось? Ужели вам не понятно, что именно сейчас решается грандиозный по величию вопрос — кто кого? Вот строится мощнейший тракторный завод. Россия теперь…
— Получается что-то вроде беседы в красном
Володя печально съел еще одну котлету, потом — вермишель, потом сжевал, как яблоко, соленый помидор.
— А вы теперь кто? — чтобы прекратить неприятное молчание, спросила Антонина.
— Я же говорил — бригадир грузчиков.
— И всегда будете грузчиком?
— Зачем же всегда? Буду, например, токарем на большом, сложном станке. Мало ли прекрасных дел на земле. Да и сейчас я не жалуюсь. Бригада у меня хотя и шумная, но надежная, и немало есть мест на карте, где мы поработали и про которые можем сказать — это и мы строили. Не просто «мы», но и «и мы». Понимаете?
— Ерунда! — отмахнулась Антонина.
— Ерунда?
— Ерунда! — зло повторила она. И так же зло осведомилась: — Почему, скажите на милость, вы мне все это рассказываете? Я вот читала, как раньше проституткам студенты складывались и покупали швейные машины. Для того чтобы вывести такую женщину на светлую дорогу жизни. А потом все равно с этой девушкой кто-нибудь из тех же студентов заводил романчик. Вот что я читала. Так вы что, мне тоже швейную машину собрались купить?…
Она уже кричала, а Володя внимательно смотрел на нее. Потом пожал плечами:
— Зря вы все это. Я лично только думаю, что все люди с сердцем, а не закоренелые мещане и обыватели, должны понимать то, что понял я. А вы… мне казалось… могли бы не просто прокоптить свою жизнь, а прожить ее по-настоящему. Впрочем, дело ваше…
Он угрюмо оделся, долго искал шапку и, кивнув, ушел. «Ну и прекрасно! — с тоской и злобой подумала Антонина. — И великолепно! Обойдемся!»
15. А не поехать ли в Сочи?
Иногда она заходила к нему от скуки. Капилицын сидел либо за огромной чертежной доской, либо за письменным столом. Пахло хорошим табаком, пощелкивал арифмометр, Борис Сергеевич насвистывал. Огромные окна большей частью были плотно завешены — Капилицына раздражал серый зимний свет. На столе среди рулонов чертежей, мелко исписанных листков бумаги, набросков и блокнотов горела лампа, остывала чашка черного кофе, сверкали в хрустальной вазочке драгоценными камнями леденцы — «от курения и перекура», как говаривал хозяин квартиры.
На нем всегда была длинная, мягкая куртка со шнурками, широкие штаны, красные турецкие туфли с загнутыми носами. Громкоговоритель что-то доверительно ему рассказывал. В огромной печке из синего кафеля трещали сухие дрова. Инженер любил свой холостяцкий уют, дорожил им, заботился о нем.
— Почему же вы не на службе? — спрашивала Антонина.
— Там мне, моя пупочка, мешают, — говорил он. — Там, цыпленочек, заседания, согласования, комиссарские штучки и дверьми хлопают. Кроме того, там курят дешевый табак. Сверх этого — директор говорит мне «ты». А я, слава богу, принадлежу к тому слою аристократии ума и знания, с которой «на сегодняшний день»,
— Перестаньте…
Работая, он мог петь, свистеть, разговаривать, рассказывать. В его умных, недобрых глазах постоянно мелькала издевка. Когда он говорил, Антонине казалось, что он смеется над ней. Впрочем, так же он разговаривал со всеми по телефону, даже со своим принципалом.
Ей было интересно, что он делает.
— Это — дом? — спрашивала она.
— Дом, в котором будут стоять станки. Цех. Ты слышала такое слово — цех?
— Для тракторного завода?
— Ого, какие мы умненькие! Нет, пупсик, в это дело я не полез, Россия не для тракторов, Россия страна лошадная…
— А мне один человек говорил…
— Ты любишь кофе глясе? — вдруг перебивал он.
Ему было совершенно все равно, о чем она думает. Посвистывая, покуривая, он продолжал работать. Она перелистывала журналы.
— Вы живы там, за моей спиной? — спрашивал он, переходя на «вы».
И предлагал обедать.
Пожилая, добродушная кухарка вкатывала в кабинет столик на колесиках. Пили водку, настоянную на лимонных корках, на тмине, рябиновую, пили легкие кавказские вина. В маленьких никелированных кастрюлях были особенные закуски — запеченные, остро пахнущие. Борис Сергеевич ел мало, мало пил. Обед тянулся долго, было скучно и томительно. Иногда за обедом Капилицын пробирал кухарку.
— Это никуда не годится, — говорил он, растягивая слова, — зачем вы сюда перцу насыпали? Стареете, барыня.
После обеда он расхаживал по комнате или подходил к маленькому кабинетному роялю и, закрыв глаза, что-то играл — медленное, сонное, важное. Антонина глядела на него и не понимала, представляется он или всерьез так живет. А он играл, откинув голову назад, неожиданно подпевая.
Потом подходил к тахте, наклонялся над Антониной и медленно целовал ее в губы своими всегда сухими, твердыми губами.
— Чудо, — говорил он, — просто чудо, до чего красива.
И подолгу смотрел на нее, раскрасневшуюся, прищуренным ласковым взглядом.
— Зачем вы приходите ко мне, — спросил он однажды, — приходите и злитесь?
Она молчала.
— Ведь нельзя же три часа молчать… Вы должны болтать о женских пустяках. Есть же у вас свои пустяки?
— Нет.
— Ну, сшейте себе какое-нибудь замечательное платье. А? Начнете бегать к портнихе, разыскивать пуговицы или пряжки, и сразу заведутся пустяки и хлопоты. Правда?
— Да, может быть, — сказала она.
— Возьмите у меня денег.
— Не надо.
— Ну, я прошу.
Она молчала, уткнувшись в диванную подушку. Борис Сергеевич встал, вынул из ящика деньги и вернулся к ней.
— Подите к черту, — сказала она, — убирайтесь!
— Совсем глупо, — усмехнулся Капилицын.
Она попросила устроить ее на работу.
— На какую?
— На интересную, — сказала она, — я не могу больше так жить.
— Секретарем хотите?
— Все равно. Лишь бы работать.